До крана с холодной и чистой водой было всего два метра. Она текла фактически не переставая, но чтобы достать её, чтобы утолить свою жажду и спасти отца этого «ботаника» и хлюпика Валерки Краснова, нужно было сейчас вступить своей ногой в это дерьмо, которое плавало по всей камере. Представив себя по колено в вонючем говне, Фиксу даже стошнило. Он вскочил и, встав на четвереньки на краю настила, стал блевать, возвращая скудную тюремную баланду. Рвотные спазмы стали вырывать из него куски кишек, остатки тюремной пайки, и то жалкое количество желудочного сока, который еще не успел переварить скудную пищу. Его сердце в этот миг колотилось в бешеном ритме, и, не смотря на жуткий холод, обосновавшийся в этой камере, его пробил пот.
— Пить, пить… — вновь простонал майор Краснов.
И этот его стон еще больше натягивал Фиксины душевные струны. Сейчас он мог попросту отвернуться от него, мог отказать в помощи и даже задушить этого побитого вертухаями майора. Он мог вообще не обращать на него никакого внимания.
Пусть дохнет… Пусть себе дохнет, ведь он, без пяти минут вор в законе знал, что ни местная Каторжане, ни его блатные кореша, никогда не осудили бы его за этот поступок. С другой стороны — как же Валерка!? Хоть он и был его враг детства, хоть он и увел у него самую красивую девушку на свете — Ленку, все же, в душе Сашки Фескина, в его сердце было то, что толкало его к этому крану с водой, не смотря даже на плавающие по камере человеческие фекалии.
Фикса знал, что на смоленском централе есть такая хата, где жажда и голод ломали человека, заставляя его опускаться не только в дерьмо, но и духом, и подписывать то, что гарантировало арестанту глоток свежего воздуха, да чистой воды. Сашка не знал, да, наверное, не верил, что сам может угодить в это место, и это как назло свершилось.
— Пить, — чуть тише простонал майор, и Фикса понял, что сейчас время пошло уже на минуты.
Взяв в руки лежащую на настиле пустую консервную банку, он уверенно закатал свои штаны и, противясь этому всей душей, стал медленно опускать ногу в эту зловонную жижу. Вновь рвота подкатила к его горлу, вновь спазмы начали выворачивать его кишки наизнанку, но Фикса усилием воли уверенно опускал и опускал в это вонючее дерьмо свою ногу все глубже и глубже. Ощутив голой пяткой дно, он встал и почувствовал, как стародавние и уже разложившиеся человеческие испражнения, словно глина скользнули меж его пальцев.
— Суки! — заорал он от пробившегося на волю психоза, резко опустил вторую ногу, как бы желая доказать, что даже это вонючее дерьмо, эти вздувшиеся тела дохлых крыс не смогут удержать его от поистине праведного поступка и сломить его волю настоящего жигана.
Приступы рвоты прекратились, и он слегка оклемавшись от этой мерзости, сжал двумя пальцами свой нос и уверенно сделал первый шаг. Затем второй, третий… Вот и кран с водой уже совсем близок. Осталось дотянуться до него всего лишь рукой. Но фекалии, эти скользкие и мерзкие фекалии, и крысы, обволокли его ноги. Они плавали, касаясь его ног, что вызывало в его душе неописуемое отвращение.
Сделав над собой последнее усилие, Фикса все же дотянулся до крана. Он отмыл руки, умыл лицо, смывая с себя запекшуюся кровь и, сполоснув банку, набрал в неё чистой и холодной воды.
В таком замкнутом темном пространстве было непонятно, что сейчас ночь или день. Лампочка Ильича светила круглосуточно и только этот свет был еще признаком жизни.
Напоив Леонида Петровича, Сашка остатками воды омыл свои ноги. Но этого жалкого количества было мало, и он ощутил, как это зловонье впитывается в его кожу и даже в саму кровь. Как оно бежит по венам, заставляя вонять дерьмом весь организм.
— Хрен вам! — прошептал себе под нос Фескин. — Хрен вы, суки, меня сломаете! Пусть я даже сдохну в этом отстойнике…. Пусть я сгнию, но никогда не встану перед вами на колени, мусора, — сказал он себе.
Закурив, он сел на деревянный настил и свесил ноги, чтобы не пачкать свою каторжанскую «кровать». В его голове поплыли воспоминания, которые были связаны с Валеркой. Он вспомнил, как вызвал «ботаника» на дуэль, как бил его в подворотне за Ленку. Как «ботаник», этот папенькин сынок, навесил ему тоже, и он валялся в пыли рядом с футбольным полем. От этих воспоминаний на душе стало грустно.
В душе что-то щелкнуло и он, он без пяти минут вор в законе, простил Валерку. В ту секунду он понял, что ближе «ботаника» Краснова, ближе Ленки у него никого нет. От этих ностальгических воспоминаний, по его щеке покатилась слеза.
Сашка подумал: «Разве могут эти воры, эти блатные и фраера, быть такими близкими, такими родными? Разве могут они понять, что такое настоящая дружба, настоящая любовь. Это намного сильнее, чем вся эта тюремная романтика. Здесь в этой волчьей стае, каждый норовит воткнуть в спину заточку и занять свое место ближе к лагерной кормушке. Только здесь, в тюрьме, царит закон курятника — отпихни ближнего, обгадь нижнего, а сам, сам всегда стремись наверх».
Все эти философские размышления настолько овладели его сознанием, что он даже забыл о том дерьме, в котором только что плавал сам.
