Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем - [32]

Когда закончилась официальная часть вечера, все направились в школу, где в актовом зале был сервирован стол, в основном бутербродами, пирожками, печеньем и тортами. Все это сделали своими руками наши мамы. Актовый зал был наполнен цветами — незабудками, ирисами, колокольчиками и цветами шиповника, а стены украшены березовыми ветками.

После того как все перекусили и выпили чаю, стол сдвинули, стулья убрали, и начались танцы под граммофон. Я все еще не умела танцевать, только смотрела на танцующих, и тогда решила, что обязательно научусь танцевать. А из наших мальчиков мне никто особенно не нравился. В общей атмосфере праздника я чувствовала себя счастливой, и только было немножко грустно, когда вспоминала отца. «Как был бы он счастлив и радовался моему аттестату», — думала я. Мама же, когда при ней расхваливали меня, сдержанно говорила: «А что ей еще делать? Одета, обута, накормлена — она и должна хорошо учиться». Думаю, что сдержанность эта была нарочитой — втайне она радовалась и гордилась мною.

Итак, я рассталась со школой. Михаил Николаевич Штамов не сомневался, что я пойду учиться в Томский университет на математическое отделение. Разговора с Петром Петровичем у меня больше не было. А сама я только после выпускного вечера стала думать о вузе.

В нашем классе учились две сестры, Дуся и Аня Перекальские. Дуся была старше, но в восьмом классе она осталась на второй год, и поэтому восьмой и девятый классы сестры заканчивали вместе. Они не были моими подругами, но отношения у нас были хорошие, особенно с Аней. В Боготоле они снимали комнату, а их родители жили на полустанке железной дороги, возможно, в 50–60 километрах от Боготола. Их отец был начальником этого небольшого полустанка, где поезда редко останавливались, но сведения об их прохождении сообщались по телеграфу.

В начале июля к нам неожиданно пришла Аня Перекальская и пригласила меня пожить у них на полустанке. Оказалось, что ее сестра категорически отказалась ехать к родителям, так как у нее объявился жених-милиционер и они собирались пожениться. Ане было скучно жить у родителей без сестры, и она, получив от них согласие, приехала за мной. Мама сначала была против, но потом согласилась, чтобы я пожила на свежем воздухе не больше недели. Перекальские жили в обширном казенном доме возле железнодорожной линии. Кроме начальника, на полустанке служил телеграфист, довольно смазливый молодой человек, который жил в том же доме.

Кругом был лес, а в лесу цвело такое множество лесолюбок, что их аромат наполнял все окрестности и даже в доме стоял их запах. (В других местах России эти цветы известны как ночные фиалки, хотя и по строению цветков, и по запаху они совсем не похожи на настоящие фиалки.)

Молодой телеграфист решил не терять времени и уже на третий день после моего приезда объяснился мне в любви.

Я рассказала об этом Ане, и она со смехом сообщила мне, что он и ей объяснился в любви, причем теми же словами, что и мне, и почти в одно и то же время. Мы здорово повеселились, а потом еще не раз поддразнивали телеграфиста.

Сам Перекальский был очень симпатичный пожилой человек, добрый и веселый. Он старался развлечь нас, затевая разные поездки по окрестностям, возил нас на лошади то на пасеку, то на озеро, то в ближайшую деревню. В округе все знали Перекальского и встречали нас очень дружелюбно. Мы с Аней и без него часто ходили в ближайший лес, находили поляны с земляникой и клубникой и лакомились ягодами. Мать Ани я почти не помню. Она была полной и больной женщиной, всегда оставалась дома. Была еще прислуга, пожилая женщина. Ее я видела только тогда, когда она подавала нам еду. Я гостила у Перекальских почти десять дней — это было мое прощание с удивительной природой Сибири.

Вернувшись домой, я без колебаний подала заявление в Томский технологический институт на инженерно-строительный факультет. Для поступления в институт нужна была справка о здоровье. И тут, по-моему, мама договорилась с доктором Мироновым, который сказал мне, что даст справку только в том случае, если я буду принимать укрепляющее лекарство и не буду выходить из дома после захода солнца. И почти два месяца я должна была съедать утром и вечером по столовой ложке смеси, состоящей из нутряного свиного сала, меда, какао, а также лимона, если его удавалось достать. По вечерам подруги заходили ко мне и звали гулять, но я могла только поговорить с ними из окна.

Что это было? Скрытые переживания мамы по поводу того, как мне удастся приспособиться к жизни в большом городе? Опасения за мое здоровье после большой нагрузки? Я не чувствовала себя больной. Но почему я так покорно слушалась маму и ни разу не убежала вечером из дома? Наверное, и мной владел страх перед неизвестностью.

Почему я подала заявление в технологический институт, а не в университет на математическое отделение?

В тот год был объявлен первый пятилетний план по индустриализации страны, которая была преимущественно сельскохозяйственной. Все газеты были заполнены статьями о необходимости строительства фабрик и заводов, о том, что страна испытывает острую потребность в инженерах, и особенно в строителях. Мне казалось, что быть инженером-строителем очень интересно, а также очень нужно и модно. И я поддалась влиянию этой моды. К тому же я, видимо, побаивалась кабинетной работы с формулами, и живое дело казалось для меня более привлекательным. Из-за этого выбора я чувствовала себя предательницей по отношению к преподавателю математики Михаилу Николаевичу Штамову и, уезжая в Томск, даже не зашла попрощаться с ним. Мне было стыдно. Я на поезде уехала в Томск, как только получила приглашение на экзамены, которые должны были начаться 15 августа. Мама пообещала переехать с мальчиками ко мне, как только ей удастся ликвидировать наше жалкое хозяйство и распродать мебель.