Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем - [14]

В Барзасе отец познакомился с одним знатным татарином. Я думаю, что, скорее всего, отец написал для него какое-нибудь прошение или жалобу, как он делал в селе Красный Яр. Во всяком случае, у отца с татарином были какие-то дела, и они вели серьезные разговоры. Очевидно, этот человек не жил в Барзасе. Он приезжал к нам верхом на лошади откуда-то издалека. Побывав у нас первый раз и узнав, что у папы есть дочка, он в следующий раз привез мне в подарок золотые сережки с тремя небольшими изумрудами. Он сказал, что девочка обязательно должна носить сережки в ушах и что его дочки носят их начиная с трехлетнего возраста. Но у меня не были проколоты уши, и мама не разрешала их прокалывать. Сережки были уж очень красивые, и мне так хотелось их носить, что я уговорила Марфушу проколоть мне уши. И вот однажды мы с ней ушли на речку, и она иголкой проколола мне дырочки в ушах и вдела в них шелковые ниточки. Эти ниточки надо было время от времени продергивать, чтобы дырочки не заросли. Мама рассердилась на Марфушу из-за боязни, что начнется нагноение. Однако ничего плохого не случилось, и мама успокоилась. А я стала носить сережки не снимая. А татарин, который их подарил, приходил к нам еще несколько раз и всегда приносил какие-нибудь гостинцы.

Особенно я запомнила пластинку из черной смородины, скрученную как рулон бумаги. Пластинки эти готовились довольно просто. Свежую смородину надо было растолочь, разложить на металлическом листе и поставить сушить. Когда она подсыхала тонким слоем, то ее легко можно было снять с листа и скрутить в рулон. Такие рулоны могли долго сохраняться, от них можно было отрывать кусочки и класть в чай вместо лимона. Сухая смородина постепенно растворялась, и получался кисловатый чай с сильным ароматом черной смородины. Мы все очень любили такой чай.

Ближе к осени поспели шишки на двух наших кедрах. Пришел молодой парень, залез на дерево и палкой их посшибал. Тут же во дворе развели костер и на угли от него бросили шишки. От жара плотные смолистые шишки теряли клейкость. А уже из таких шишек легко было доставать орешки. Чтобы получить жареные орешки, их высыпали на железные листы и ставили в русскую печь.

Поздней осенью мы возвращались из Барзаса к себе домой в Красный Яр. Ехали лесом на двух тройках и, когда отъехали довольно далеко от Барзаса, вдруг увидели, что впереди по обе стороны дороги горит лес. Лошадей остановили и стали решать, что делать: возвращаться или же прорываться через горящий лес. Решили, что будем прорываться. И когда ехали по горевшему лесу, картина была страшная: лес трещал, сыпались искры и в любую минуту горящее дерево могло упасть на дорогу. Нас накрыли половиками и брезентовым плащом отца, лошадей подстегивали, и они мчались мимо пожара. Когда выехали из опасной зоны, лошадей остановили, нас раскрыли, и я увидела, как папа и возницы двух повозок опустились на колени посреди дороги и стали молиться, благодаря Бога за спасение.

Мы вернулись в свой дом, остававшийся под присмотром тети Глаши. Там всё было в порядке, и к тому же тетя Глаша вырастила много цыплят, утят и индюшат. Запомнилось мне и то, как мой брат Игорь, которому было пять лет, прибежал со двора и сказал, что он уложил индюшат спать. Мы с мамой вышли во двор и увидели, что индюшата мертвые лежат рядышком на доске. Игорю хотелось уложить их спать, а приказаний они не слушались. Игорь прутиком бил индюшат по головкам, и они падали замертво. Потом говорили, что у них головки — слабое место и индюшата могут умереть даже от слабого удара. Особенно горевала тетя Глаша, любовно вырастившая индюшат. А папа сказал, что Игорь не виноват: он не думал их убивать, он просто изучает жизнь.

Возобновились родительские отношения со знакомыми и мои — с подружкой Надей Макшеевой.

Наступила зима 1916–1917 годов. Снега выпало много, а когда мели метели, за ночь наш дом, как и все другие дома, засыпало до середины окон. Выйти из дома было невозможно. Кто-нибудь из соседей, кому удавалось выбраться, расчищал вход в свой дом и входы в соседние дома, освобождая заложников стихии. И затем уже несколько человек могли расчистить узкую дорожку к следующим домам. Нам расчищали дорожку к парадному входу, и после этого выходили папа, тетя Глаша и Марфуша, чтобы расчистить вход в дом со двора и сделать дорожки к сараям, воротам, дровам. И потом уже можно было затопить печи, покормить животных и приготовить завтрак.

После завтрака мы с братом Игорем, а иногда и с Олегом, которому было уже четыре года, выходили во двор с нашими маленькими лопатами, но мы больше играли, чем помогали взрослым. Снег был белым-белым и сверкал, искрился на солнце, как драгоценные камни.

Каждую зиму папа делал нам во дворе или в огороде ледяную горку, с которой мы скатывались на санках или просто садясь на лед. К нам приходили и соседские дети, и увести нас домой было не так-то легко: мы готовы были не есть и не пить, только бы не уходить домой.

В эту зиму мы все переболели корью. Наш домашний доктор Сироткин приходил каждый день и давал маме советы по уходу за нами. Корью мы переболели легко. В селе случались болезни и похуже — скарлатина и дифтерит. Доктор забегал к нам и приказывал маме: «Детей на улицу не выпускать! Ни с кем не общаться!» И мама, после того как кто-нибудь посещал наш дом, сразу же дезинфицировала все дверные ручки, смачивая их спиртом, который потом поджигала. К нашим знакомым из ближайшей деревни приехали родственники с больным мальчиком, которого хотели положить в больницу. Они переночевали только одну ночь, но через какое-то время дети наших знакомых заболели. Мальчика в больнице вылечили, а один из детей хозяев умер. К такому печальному результату привело их гостеприимство.