Я проклинаю реку времени - [47]

Я не знал, что сказать. Я выпустил ее плечи, докурил сигарету, затушил окурок в пепельнице между стопками книг на столе. Я погладил ее по спине.

— Ты вчера была дома?

— Да, — сказала она.

— Плохо съездила?

— Да уж.

— Может, ты просто устала? — спросил я. — Поспи, хотя еще и рано. У тебя уроки есть?

— Я уже сделала. Осталось чуть-чуть, но я смогу написать их завтра за Дейхмановской библиотекой, уже не холодно.

— Ну вот и славно, тогда поспи.

— Я устала.

— Я полежу рядом. Мне не надо ни на встречу, никуда.

— Как хорошо! — сказала она, и мы легли рядом, я натянул на нее одеяло и обнимал ее, пока она не уснула, а после этого встал, пошел голый на кухню, сел за стол и скрутил сигаретку. Я мерз у открытого окна и еле держал спичку, раскуривая сигарету. Я не мог понять, как она узнала, что я думал о другой.

22

Меня разбудил звук подъезжающего автомобиля. Я не знал, где я, какое сейчас время суток. Я был бездомный, безымянный, не привязанный ко времени. Может, мне двенадцать, а может, шестьдесят восемь. Но потом я открыл глаза, увидел койку надо мной и узнал ее по всем былым годам, и вспомнил свою жизнь, и вспомнил во всех подробностях вчерашнюю ночь, и разом вернулся к нам на дачу. Но я чувствовал какой-то подвох, как будто что-то более подходящее, более для меня лестное пропало вместе со сном.

Я услышал, что машина подъехала и встала, не выключая мотора, потом кто-то повернул ключ в зажигании, и стало тихо. Я оторвал голову от подушки, осторожно прижался лицом к стеклу и выглянул в окно. Это приехало такси. Рассвет только проклевывался, как сухой серый порошок в воздухе, как перец, то черный, то серый, и машина стояла к дому черными лакированными дверями и казалась неизвестной марки, но это была «ауди», совершенно точно, а вот табличка на крыше не горела. Молодой шофер вышел из машины, обогнул ее и пошел вдоль дома. Он перешагнул через две ветки сваленной сосны и мой велосипед, брошенный рядом со стволом, двинулся дальше к террасе и пропал из поля моего зрения. Я не понимал, откуда он здесь. Я выбрался из нижней кровати как мог быстро, ой, как же болит голова, ой, ой, слишком много кружек пива было вчера, это точно. Я потрогал щеку, ее дергало и крутило, взял брюки со спинки стоявшего у кровати стула, и майку взял я, и темно-серый свитер с красной отделкой, прежде принадлежавший отцу, впрочем и теперь тоже, отец ведь жив, не умер, всё это я взял в охапку под мышку и вышел в маленький коридорчик перед туалетом, где справа от двери на гвозде висела нарисованная моим братом картинка: пляж в почти оранжевом утреннем солнце, на востоке вроде бы кусочек совершенно ровного Лэсё и в пределах видимости Хирсхолмен с торчащим строго в небо маяком. Я протопал мимо кухонного закутка в гостиную, где нашел маму перед зеркалом полностью одетой, в синей с белыми цветами куртке и темно-синих брюках, волосы вздымались над головой свежевымытой волной. Одной рукой она красила губы красной помадой, в другой держала синюю дамскую сумочку, на плече лежало пальто. Светлое, кремовое, почти белое. На полу стоял синий кожаный саквояж. Резиновые сапоги с молнией. Но у мамы были странно узкие глаза, как будто она могла только щуриться в зеркало.

На террасе ждал шофер. Там же стоял Хансен, свет из гостиной освещал его локоть и бедро, подсвечивал половину лица, оно было как свет лагерного костра, здешнее освещение, а с той стороны совершенно другое — перечно-серый свет с неба. Шоферу было от силы года двадцать два, они трепались и смеялись, сунув руки в карманы. Возможно, они были знакомы, шофер и Хансен. Городок небольшой. Хансен тоже полностью одет, в темном пиджаке и светлых брюках, непривычное зрелище, как будто собрался в важные гости, на свадьбу, лень рождения или, возможно, юбилей. Я никогда не видел его при таком параде. Сохранившиеся на голове волосы были смочены и зачесаны как надо, на макушке торчали несколько завитков, пиджак туго натягивался на животе.

— Вы куда-то едете? — спросил я. — С Хансеном? Сейчас? А который час?

— Мы не хотели тебя будить, — ответила мама, — ты спал очень крепко.

— Мы? Кто такие мы? Само собой, ты должна была меня разбудить, — сказал я. — Ты не можешь так просто уехать и все. Сперва мы должны это обсудить.

— Я должна сделать некоторые дела. Обсуждать тут нечего. И сами по себе они несложные. А что с твоей щекой?

— С моей щекой все в порядке, она даже не болит, — сказал я, хотя щека болела ужасно. — Так вы уже все решили вместе с Хансеном, да? А что будет со мной?

— А что с тобой? — спросила мама.

Я задержал дыхание. И взглянул на нее.

— Я здесь один не останусь, если вы уедете.

Я слышал свой голос. Жалкий. Он как будто раздавался не из моего рта, а из другого места, другого времени, он был такой детский, такой хныкающий, тоньше, чем раньше, и дрожал. Вообще голос у меня густой, это известный факт, но сейчас он меня не слушался. И в животе словно провели электричество. Электрический ток. Стоило прижать руку к телу прямо над пупком, и там стукало «ау, ау» и было очень больно.

— Мы уезжаем всего на два дня.

— Тогда я с вами.

— Арвид, тебе тридцать семь лет.