Я пришёл дать вам волю. Любавины - [73]

– Степан, ты молодым богу верил…

– Не верил я ему никогда!

– Врешь! Я видел, как ты в Соловках лбом колотился. Даже я меньше верил…

– Ну, можеть, верил. Ну и что?

– Я не знаю, чем тебе жизнь твоя так опостылела, но грех ведь других-то на убой манить. О себе только думаешь, а на других тебе… Иди вон в Дон кидайся, еслив жить надоело. На кой же других-то подбивать? Немудрено голову сломить, Степан, мудрено приставить. Я хоть тоже не шибко верую, но тут уж дурак поймет – грех. Перед людями грех – заведешь и погубишь. Перед людями, не перед богом, перед теми самыми, какие пойдут за тобой…

– Такие, как ты, не пойдут.

– Пойдут – ты умеешь, заманишь. У тебя… чары, как у ведьмы, – ийтить за тобой легко, даже вроде радостно. Я вон насилу вывернулся… отрезвел. Знамо, это все оттого, что самому тебе недорога жизнь. Я понимаю. Это такая сладкая отрава, хуже вина. Я же тоже не бегал ни от татар, ни от турка, ни от шаховых людей… Но там я как-то… свою корысть, что ли, знал или… Да нет, тоже не то говорю – я не жадный. Но ведь там-то не боялся я, ты же знаешь…

– Там… Я знаю: там – это как собаки: перегрызлись и разбежались. Там ума большого не надо.

– Но там же тоже убивают. Ты говоришь: я больше всего смерти страшусь…

– Можеть, не страшисся. Только тебе – за рухлядь какую-нибудь не жалко жизнь отдать, а за волю – жалко, тебе кажется, за волю – это псу под хвост. Вот я и говорю – подневольный ты. По-другому ты думать не будешь, и зря я тут с тобой время трачу. А мне, еслив ты меня спросишь, всего на свете воля дороже. – Степан прямо посмотрел в глаза Фролу. – Веришь, нет: мне за людей совестно, что они измывательство над собой терпют. То жалко их, а то – прямо избил бы всех в кровь, дураков. Вот. Сгинь с глаз моих, Фрол: опять тебя ненавидеть стал. Сгинь! Раз уж сказал, не трону – не трону. Но – уходи.

Фрол поднялся, пошел к коню.

Степан тоже встал.

– Гады вы ползучие! – крикнул Степан. – Я тебе душу открыл тут… Дурак я! Ехай! Ублажай свою жизнь-дорогушу! Поганка. – Степана шатнуло от слабости… Он опустил голову, стиснул зубы и стал смотреть вниз, в землю.

Фрол вскочил на коня, крутнулся…

Прикинул, опасаться нечего – конь Степана далеко, сказал спокойно:

– От поганки слышу. Иди к своим любезным свистунам, они ждут не дождутся. На тем свете свидимся, только я туда попозже явлюсь.

Степан посмотрел на есаула… И все-таки не нашел бы он сейчас в себе желания убить его, даже если бы догнал и совладал безоружный с оружным, – не было желания. Странно, что не было, но так.

Фрол развернулся и поскакал прочь.

Степан пошел к своему молодому коню. Меринок виновато вскинул голову, скосил опасливый глаз, переступил ногами…

– Не бойся, дурашка, – ласково заговорил Степан. – Не бойся.

Почуяв доброе в голосе человека, конь остался стоять. Степан обнял его, поцеловал в лоб, в шею, в глаза, бесконечно добрые, терпеливые.

– Прости меня… Прости, ради Христа. – За что, Степан не знал, только хотелось у кого-нибудь просить прощения.

Конь дергал головой, стриг ушами.

– Прости!.. – сказал еще Степан.

Потом шли рядом – конь и человек. Голова к голове. Долго шли, медленно шли, точно выходили на берег из мутной, вязкой воды.

Солнце вставало над землей. Молодой светлый день шагал им навстречу, легко раскидывая по степи дорогие зеленые ковры.

– 5 -

Сразу, как Степан ускакал за Фролом, Кондрат разбудил Ивана Черноярца, и тот, плохо соображая, что к чему, не седлая коня, погнал вслед атаману. С ним увязалось еще десятка два казаков – те и подавно не знали, куда надо, зачем? Успели понять только: где-то в степи атаман. Один. Однако степь – большая: не нашли атамана. Вернулись.

Встретились недалеко от лагеря.

– Эк вас повскакало! – насмешливо воскликнул Степан. – На одного-то Фрола?

– Ушел, что ли? – спросил Иван.

– Ушел.

– А чего он приезжал-то?

– Письмо привез от Петра Дорошенки. Поехали вычтем… поганое письмо.

– Ты… уж читал, что ль? Как знаешь, что поганое?

– Я Петра знаю, не письмо. Петра самого знаю. Да другое Фрол бы и не привез. Он привез как раз такое… поганое… С коня я упал, Ваня, – неожиданно признался Степан. Им овладело какое-то странное хорошее чувство – легко сделалось на душе, легко, даже смешно было сказать, что – вот, такое дело: упал с коня. – Первый раз в жизни.

В шатре атамана сидел Стырь, вертел в руках письмо гетмана. Он не умел читать. Увидев атамана, поднялся навстречу ему с письмом.

– Слыхал, от Дорошенки… Как он там? К нам не склоняется?

Степан взял письмо, вчитался… Молча изодрал его, бросил на землю. Постоял, глядя вниз, вздохнул со стоном, горько и начал вдруг стегать плетью клочки письма. Стегал и скрипел зубами. Все молчали.

Степан отвел душу, прошел к лежаку, сел. Долго тоже молчал. Легкость враз ушла, точно опять в воду столкнули, в зеленую, вязкую, и он весь ухнул.

– Царем пужает Петро, – сказал он. – Ты хотел знать, Стырь, как там Петро Дорошенко?

– Я. Да всем охота…

– Вот, царем пужает. Зря, мол, поднялись – не надо… страшно, говорит. Не советует. Вот, знай, еслив охота.

– Напужал бабу… – заговорил было Стырь, но атаман сбил его, не дал говорить.

– Ой, храбрый какой!.. – Он прищурил глаза на деда. – Гляньте-ка на его – царя не боится! А я вот боюсь! Что?