Я, Потрошитель - [112]

Я задул свечу, мы поспешили назад к лестнице и уже через считаные мгновения вернулись на поверхность земли, где декабрь уже заявил о себе ранними сумерками. Мы вышли из клуба, уверенные в том, что громкие песнопения заглушили любые отголоски звука выстрела, какие только могли пробиться из-под земли. Покинув Датфилдс-ярд через калитку, мы прошли к Коммершл, где в ярком свете ларьков, торгующих яблоками, сыром и пестрой материей, гомона пивных, толчеи дам и их ухажеров, оживленных больше обыкновенного ожиданиями приближающегося Рождества, наконец возвратились к тому, что называется цивилизацией.

– Ну, хорошо, – сказал подполковник Вудрафф, – дело сделано, и вы получили свой сюжет.

– Не думаю, что когда-либо воплощу его, – сказал я.

– Мы живем в свободной стране, сэр. Пишите или не пишите, как вам будет угодно. Но позвольте привести вам один довод. Одно дело, если Джек какое-либо чужеземное чудовище, безумный русский или еврей, один из тех, кого мы стремимся приобщить к цивилизации и культуре, взамен отнимая у них все, что есть. И совсем другое, если он один из нас, из порядочной семьи, обучался в лучших университетах, жил в приличном особняке на приличной улице, уважаемый, влиятельный, известный. Известие о том, что такой человек был воплощением зла, может создать кое у кого ощущение порочности нашей системы. А у меня, хоть это может вас удивить, хватает мудрости понимать, что наша система действительно является порочной. Однако при всем том она также является необходимой, по крайней мере сейчас, пока человечество еще пребывает в младенчестве. Поэтому если такой смышленый парень, как вы, и такой старый хрыч, как я, знаем правду, плохо от этого никому не будет. Но если ее узнает необразованная и потому гораздо более послушная, но в то же время непостоянная толпа, не оберешься бед. А кто может сказать, куда это приведет?

– Я подумаю, – сказал я.

Прошло двадцать четыре года, и я наконец принял решение.

***

Домой к профессору я проник уже далеко за полночь. Ключей у меня не было, ибо кто стал бы обыскивать то, что от него осталось? Однако когда я толкнул дверь, она открылась, и я постоял в прихожей, прислушиваясь. Если домохозяйка-шотландка и была дома, она крепко спала. Я осторожно поднялся по лестнице и направился в кабинет.

Я не осмелился зажечь свечу или включить газовый светильник. Но вскоре мои глаза привыкли к темноте, а то, что я не мог рассмотреть в деталях, я видел в своей памяти. Я вспомнил все те приспособления, которые профессор разработал, чтобы помочь ближним устранить всевозможные дефекты речи, будь то ужасный просторечный говор, навечно приковывающий человека к общественному дну, или заикание, вынуждающее человека кулдыкать, словно индюк, чтобы произнести самую простейшую фразу. Такое благородное призвание, и так извращенно преданное.

Я подошел к письменному столу. Все ящики легко выдвинулись, за исключением одного, но я вставил в щель отвертку, прихваченную как раз ради такого случая, поднажал, чувствуя, как расщепляется дерево, и открыл ящик. Внутри ничего, кроме одной толстой тетради.

Взяв тетрадь, я подошел к окну и в тусклом свете газового фонаря на Уимпол-стрит разглядел, что это дневник, с датами перед каждой записью. Не требовалось быть гением, чтобы сообразить, что даты соответствуют убийствам.

«Когда я перере́зал женщине горло, ее глаза отразили не боль, не страх, а сильное смятение. Воистину ни одно живое существо не способно постичь свой собственный уход из бытия».

Вот так начинался этот дневник.

Пролистав его, я нашел описания всех убийств, Полли, Энни, Долговязой Лиз, Кейт и, наконец, самое ужасное, Мэри Джейн. Воистину, самая настоящая поэма смерти! В тетрадь были вложены четыре письма, судя по всему, от какой-то несчастной девушки ее матери. Позднее я узнал, кто была эта девушка.

Свернув тетрадь в трубку, я сунул ее в карман сюртука и быстро покинул дом.

Ночь стояла ясная и морозная. Я не стал искать кэб, а прошел пешком полторы мили до дома своей матери, размышляя над тем, что делать дальше. С этим дневником весь мир был у меня в руках. Я мог обнародовать, опубликовать его и стать богатым, знаменитым, влиятельным, богоподобным, если угодно.

Однако на меня давили слова подполковника Вудраффа. И вот мое решение: я оставлю тетрадь в своем имении, и если она увидит свет, это будет всецело на совести моих потомков.

С другой стороны, я преподнес себе подарок. Покрутив этот сюжет в голове, я решил им заняться. Искусство порождается жизнью, в противном случае от него нет никакого толка; все это произошло со мной, следовательно, я имею полное право воспользоваться этим, даже если мне придется втиснуть все в комедию, чтобы избежать черного подтекста. Я воспользуюсь персонажами, основными фактами, но оставлю в стороне кровавую бойню. Очищенная от всего лишнего, это будет история о честолюбии, интеллектуальном тщеславии и даже несгибаемой воле, но также о мужестве, благородстве несчастных, солдатской мудрости. Мой рассказ закончится задолго до того, как начнутся убийства, и по крайней мере для меня он объяснит, как такое могло произойти. Но больше не поймет никто. Я назову его «Пигмалион».