Я помню, как убила Джоша - [4]

Она вела дневник, записывала всё, что происходило за день. Ничего особенного, конечно, — суета, жизнь, однообразная, как лента эскалатора, и такая же нудно текущая, но иногда случались события… встреча с Джошем… свадьба… В дневнике Эйни записала: «Были в мэрии, получили бумаги, теперь мы официально муж и жена». Год спустя она не помнила этого события, помнила два других, похожих — как они с Джошем записывались в Манчестере и как венчались в маленькой церковке в Сохо. Когда Джош умер, соседка, миссис Корнблат, принесла Эйни письма, которые он ей, оказывается, писал, — Эйни не помнила этого, но письма сохранились, она изредка натыкалась на них в ящике комода и перечитывала, всякий раз удивляясь тому, как мог Джош, живя с ней в мире и согласии, писать такие гнусности…

На самом деле — для Эйни на самом деле, потому что памяти она доверяла больше, чем так называемой реальности, если реальность становилась прошлым, — Джош терпеть не мог соседку, в обеих памятях не мог, а любил (любил ли?) Мери Хадсон, и это было, как… вспомнила слово: инвариант, да. Слово это произнёс её случайный знакомый, она и виделась-то с ним несколько раз, как-то переспала, было дело… то есть в одной памяти, а в другой — нет, до постели не дошло, ей не хотелось, а он не настаивал. Физик. Эйни не помнила, как с ним познакомилась. То ли в автобусе, когда он уступил ей место, то ли в магазине… неважно. Джош был ещё жив, она не знала о его романах. А с Кеном была дружба, хорошая дружба между мужчиной и женщиной, ну переспали разок, так получилось, да и то — в одной памяти, а в другой — нет. Она вообще-то никому не рассказывала о своей раздвоенной памяти, люди представлялись ей ущербными, не имевшими возможности выбора собственного прошлого, она старалась ни с кем не говорить о прошлом, чтобы не попасть впросак, а с Кеном разговорилась… в одной памяти. В другой… в другой тоже, но там Кен послушал её и перевёл разговор, он торопился, готовился к защите диссертации и не мог думать ни о чём больше. Да, тогда они и расстались, но в другой памяти, а в той — он слушал её так внимательно, как не слушал никогда, у него даже рот раскрылся, и он смешно облизывал губы. «Эйни, это потрясающе, — сказал Кен, — я защищу диссертацию и займусь тобой всерьёз». Как он назвал? Слово выветрилось, про «инвариант» она почему-то запомнила, а другое слово, хотя и важное… Что-то об американском физике, который утверждал, будто всякое наше решение в жизни, даже самое незначительное, приводит к тому, что мир раздваивается. Эйни и тогда не поняла, и сейчас не понимала, как это возможно. «Ты — физический феномен, — говорил Кен.

— Твоя память ветвится в прошлое». Вот глупость. «Вариантов прошлого, — настаивал Кен, — даже больше, чем вариантов будущего. Все они, как ручьи, впадающие в реку, сливаются в одной точке — в реальном и единственном настоящем. Помним мы обычно только одно своё прошлое, остальные забываем. Ты помнишь два, а иногда вспоминаешь и что-то из других прошлых, случайно и не зная, откуда воспоминание. Каждый из нас тоже время от времени… Это называется дежа вю»…

На кухне зашипел чайник, и Эйни пошла пить кофе. Вспомнила, что не приняла назначенные ей доктором Мирером таблетки, но тут же вспомнила, что доктор Мирер только хотел ей эти таблетки выписать, а потом передумал, потому что решил: нужно сначала попробовать лечение у психоаналитика, и послал её к Шеррарду, а таблетки… Она поставила пустую чашку в мойку и пошла в комнату — лекарства хранились в нижнем ящике комода, Эйни заглянула, и конечно, таблетки оказались на месте, двух не хватало, и лежала записка: «С 28 июня прекратить приём до окончания работы с д-ром Шеррардом». Вот, значит, как. Ладно. Прекратить так прекратить. Не очень-то ей нравились таблетки. Она помнила, как её тошнило после приёма, и голова кружилась, но доктор Мирер сказал: «Это побочное явление, пройдёт, перетерпите…» Правда, Эйни помнила и то, что Мирер таблетки ей так и не выписал…

Неважно.

Она оделась и вышла из дома. Утро было солнечным и тёплым. Какое в Лондоне замечательное лето — если бы время остановилось в июле, если бы Земля не крутилась вокруг Солнца и не подставляла ему в разное время разные бока… или не поэтому меняются времена года? Если бы ничего в жизни не менялось… Насколько легче было бы жить на свете.

Может, Кен был прав и нет у неё ложных воспоминаний?

Убила? Да. Не убила? Тоже верно.

Странно всё это.

Глупо ли?

До Рассел-сквер Эйни поехала на метро, час пик закончился, но людей в вагоне было ещё много, лучше пересесть на автобус, но тогда она точно не успеет, ей ещё на тридцатом ехать три остановки.

На выходе она едва не столкнулась с двумя восточного вида парнями и посторонилась, уступая дорогу. Эйни не любила арабов, китайцев, японцев… нет, японцев она терпела, а вот арабов и негров… Не политкорректно, и что? Она же никому не рассказывала, хотя и не была в этом точно уверена. Могла забыть.

Двое парней внимательно на неё посмотрели, один вошёл в холл станции, а другой остался стоять, у него висела на плече внушительных размеров сумка, и Эйни подумала, что уже видела этого человека. Точно видела, но когда и при каких обстоятельствах? С ним было связано что-то неприятное… Она не помнила — что. Видела она этого парня вчера? Вроде нет, ни в одной, ни в другой памяти. Но всё равно ей казалось…