Я погиб в первое военное лето - [5]

Сразу после призыва им с Рууди выпало спать рядом. Рууди не переставал его поддевать, особенное удовольствие доставляло ему дразнить Ильмара девушками. Ты, мол, парень городской и лицом пригожий, у тебя их, небось, на каждый палец по девице приходится, донимал Рууди. Не познакомишь меня с какой-нибудь?

Ильмар от таких разговоров заливался краской. Он краснел и тогда, когда Рууди, рассказывая о своих собственных похождениях, иной раз упоминал довольно нескромные подробности. Позже он привык, уже не краснел, но было видно, что ему неловко.

Однажды мать Ильмара пришла в казарму проведать его и принесла большой пирог с капустой. Большую часть этого пирога Ильмар отдал Рууди. С этого времени Рууди делил свои гостинцы только с Ильмаром. Потом они впервые после призыва были уволены в город, и велико же было наше удивление, когда мы позже узнали, что Рууди отправился вовсе не к женщинам, а к Ильмару. Они вместе латали забор и крыли новой крышей сарай.

Внешне между ними все оставалось по-прежнему. Рууди поддразнивал Ильмара и нес всяческую ахинею, а сам оберегал его как ребенка. Однажды, когда они оба несли дежурство по конюшне, огромный, как печь-каменка, артиллерийский конь Салур больно лягнул Ильмара, Рууди привязал строптивой лошади на спину два одеяла и цепью в полном смысле слова измолотил его. Когда по воскресеньям водили выгуливать лошадей, Рууди следил, чтобы Ильмару досталась самая смирная пара. Рууди не был очень силен в письме, поэтому любовные послания своим бесчисленным невестам писал под диктовку Ильмара. Тот тихонько подсказывал, придумывал красивые и нежные слова. Сам при этом пунцовый от смущения.

Это случилось позже, уже в середине зимы.

Дежурный ходил в канцелярию за увольнительными записками. И выяснилось, что Ильмар, который был в списке, оставлен без увольнения.

- Подумаешь, важность, - острил дежурный, - ему же девок не надо, непорочный он.

Ильмар ничего не сказал, но Рууди своей громадной пятерней схватил дежурного за грудь и рявкнул:

- Заткнись! Если ты еще что-нибудь подобное скажешь, мокрое место от тебя останется!

Рууди отказался в тот вечер от увольнительной, хотя Ильмар уговаривал его пойти. Как раз перед тем Рууди говорил ему, что у Ратуши его должна ждать какая-то настоящая донна. Но он не пошел.

Такая непостижимая дружба связывала Рууди и Ильмара, которая, наверно, только им одним и была понятна.

Спустя год, когда мы были уже в Красной Армии и впервые в жизни услышали на политзанятии про острую классовую борьбу, Рууди сказал Ильмару:

- Ну, друг, теперь ты правящий и передовой класс. Что будешь делать с таким, как я, хозяйским сыном?

- Знаешь, у отца теперь действительно постоянно бывает работа и денег он получает намного больше, - ответил Ильмар, - я против нового строя ничего не имею.

- Это очень хорошо, - сказал Рууди, - только я теперь твой враг.

Ильмар вспыхнул:

- Нет... сегодня ты не враг. Но если захочешь, сможешь им стать.

...Сейчас шагают они передо мной, два усталых бойца, сквозь душную летнюю ночь. Большие сапоги Рууди оставляют на пыльной дороге большие следы, а сапоги Ильмара - маленькие. Куда же ведет эта дорога, куда шагают эти два неразлучных друга, которые, в сущности, должны быть врагами, - не знает никто...

Куда ведут наши следы по этой дьявольски запутанной и пыльной дороге, имя которой история?

8

Первого июля в четыре часа утра мы перешли за Изборском старую границу. По булыжной дороге Рига - Псков. Проволочные заграждения сохранились, пограничник распахнул широкие ворота, и колонна с грохотом вошла в Россию.

Последовала довольно обширная пустая полоса пограничной зоны, где были уничтожены селения. Появились сторожевые вышки и пограничные укрепления фронтальной стороной к Эстонии.

Потом пошли деревни.

Они были нищие и жалкие: скособоченные, запущенные маленькие избы, ни одного плодового дерева, грязный проселок, на нем гогочущие гуси и коровы - кожа да кости. В первой деревне, возникшей перед нами из утреннего марева, на нас с любопытством глядела какая-то старуха в валенках на босу ногу. Молча, тревожным взглядом провожала она нашу колонну: значит, война дойдет и досюда, до наших домишек и хилых полей, казалось, говорил ее взгляд. Что же будет?

На политзанятиях нам рассказывали о победе колхозного строя, о его замечательных успехах. Даже фильм показывали про колхозы, а здесь все говорило об обратном.

Мы чувствовали: где-то что-то не так. Но что именно и почему?

Спросить политрука мы не решались.

Вообще-то нужно сказать, наш политрук Шаныгин был приятный человек и по сравнению с другими более общительный. Но раньше чем говорить о нем, несколько слов про командиров и политработников, переведенных к нам из Красной Армии.

Прежде всего они производили впечатление людей крайне замкнутых и недоверчивых. Конечно, причина была в языке и абсолютном незнании местных обстоятельств и условий жизни.

Помню первое выступление комиссара нашего полка Добровольского. Он сказал - разумеется, через переводчика, - что Красная Армия - это рабоче-крестьянская армия с сознательной дисциплиной. Она заложена в основе отношений между командирами и бойцами. Отныне командиры не имеют права бить рядовых.