Я погиб в первое военное лето - [49]

Один совсем молоденький мальчик получил удар немецким штыком слева под мышкой, из раны сквозь бинты на пыльную дорогу капала кровь. Он еще не вышел из шока - узенький подбородок в светлом пушке дрожал, из остекленелых глаз катились беззвучные слезы. Может быть, сегодня первый раз в жизни ему пришлось убить человека, да еще таким первобытно жестоким способом.

Мы перешли реку, протащились еще километров пять и остановились на ночлег в сосновом молодняке. Мы даже не слышали, когда нас позвали ужинать. Пришлось звать еще раз.

И тут Рууди вдруг стал непристойно ругаться.

- Чертовы задницы, в котелке пусто, как у шлюхи за душой!

Только теперь мы вспомнили про спирт! Что ж тут удивительного, кто же во время сражения будет ровно держать котелок, счастье еще, что он вообще не пропал.

- Чего ты горло дерешь, фляга-то у тебя цела! - закричали ему в ответ. Это несколько умерило гнев Рууди, фляжка висела у него на бедре.

Наверно, никто из нас прежде спирта не пил. В сущности-то нам пить и не хотелось. Но солдатское сердце должно быть твердым, и под пшенный суп и ломоть хлеба каждый отхлебнул большой глоток тепловатого спирта.

- Дерьмом отдает, - заметил Ийзоп, - не иначе как вместе с конским навозом в бутылку набрал?

- Ну и что, - ответил Рууди, - спирт дезинфицирует, - и, крякнув, уже со слезой в глазах, отхлебнул второй раз.

Крепкий напиток обжег пустые внутренности, потом сбежал в усталые ноги, сделал виток и ударил в голову. Сярель отказался от второго и третьего круга, побледнел и исчез в кустах. Рууди раскраснелся, расстегнул гимнастерку и, видимо, хотел сказать что-то удалое, но, махнув рукой, растянулся на шинели и уставился в меркнувшее небо. Молчали и остальные, хотя спирт уже шумел в голове. Все мы мысленно смотрели назад, на открытое капустное поле и хрипевших людей, занимавшихся смертоубийством, и на залитых кровью раненых, которые этой ценой вышли живыми из бойни.

- Как хорошо, что мы в свое время попали в артиллерию, - пробормотал Ийзоп, - конечно, от службы в конюшне и обучения верховой езде радости было мало, а только что бы мы делали сегодня там, на капустном поле...

- Прикажут, так пойдешь и будешь штыком колоть, - послышалось в ответ.

- В том-то и дело, в батарее есть надежда, что колоть не придется. У карабина нет штыка.

Наступило молчание. Это верно. Но не это главное. Мы думаем совсем о другом. Думаем об убийстве человека. Дьявол его знает, как гуманнее вынуть из него душу - снарядом или штыком? Нет, нет и не это, - гудит в наших захмелевших головах, зачем, вообще, нужна эта гнусность?

Нет, наверно, и это не главное. Мы воюем, потому что мы _должны_ воевать, дурак и тот видит, что здесь ценою жизни защищают каждый вершок капустного поля. Только что станет с нами, если мы видим и участвуем в этом сегодня, и завтра, и послезавтра? Неужели привыкнем и научимся так же, как они там, действовать наподобие ремесленников: по часам утром начинать и вечером кончать, аккуратно соблюдая обеденный перерыв? Или сумеем все-таки остаться людьми? А если не сумеем? Кто сумеет? Кто не сумеет?

Не знаю, все ли так думали, может быть, кто-нибудь думал и совсем о другом, а может, и вообще не думал, только почему же стояла такая тишина, ведь мы все выпили.

- Ну, ладно, - нарушил молчание Рууди, - найти бы еще чего-нибудь покрепче...

- Ну и что? - спросил я.

- Не знаю... пил бы, должно быть, пока не сдох. Малость не допил. До чего же чертовски душа выпотрошена, на трезвую голову будто и не понимаешь... Сердце, зараза, болит...

- По дому? Так чего ж ты в тот раз не ушел с Халлопом?

Молчание.

- У Халлопа нету дома... Дьявол его знает, где он бродяжничал...

- Ты из-за Ильмара остался?

Молчание.

И вдруг сдавленный крик:

- Чего ты, черт тебя дери, в душе у меня копаешься!

Ладно, пусть сердце болит, значит, оно еще есть у тебя. Но сердце солдата так велико, что, наверно, должно вместить в себя всю мировую боль и все мировые беды. А если не вмещает?

Ладно. Будем спать. Завтра опять день на войне. Хорошего ждать от него не приходится. Ох ты, сердце, сердце...

72

Сегодня отправили двух раненых. Один - это Юло Лахе, из полковой разведки, переведенный к нам из бывшего кавалерийского полка. Мы мало его знали, но он располагал к себе: очень общительный, от природы веселый и азартный. Вчера и сегодня он ходил в трудную разведку. Вчера под ним застрелили двух коней, сам же он остался цел, а сегодня было иначе: ранило Лахе, и лошадь принесла его, истекающего кровью...

Вместе с ним отправился лечить раненое бедро сверхсрочник Кяпа из штаба полка, прежде служивший на бронепоезде, его ранило во время воздушного налета. Оба сидели теперь в нашей старой коляске, как некогда полковник. На животе у Кяпа была гитара, и, дергая струны, он напевал:

Германия, Германия,

великая, говняная!

Эта веселая песенка была, очевидно, собственного его сочинения, по крайней мере слова, потому что мелодия сильно смахивала на штраусовский вальс "Сказки венского леса".

(Больше я ни того, ни другого не видел, и так и не узнал, что старший сержант Лахе погиб в ноябре 1944 года в деревне Торгу на полуострове Сырее от крупнокалиберного снаряда с немецкого военного корабля. Кяпа осенью того же года, прихрамывая на одну ногу, вернулся в Эстонию, и его назначили директором хлебозавода в одном полностью разрушенном городе. И поскольку он куда более усердно занимался женщинами своего предприятия, чем мешками с мукой, не известно, сколько он на этой должности продержался. Этот веселый инвалид войны и дальше шел по жизни, как по ржи.)