«Я плачу только в подушку». Откровения «первой леди СССР» - [57]

Очень тяжело воспринимаю смерть. Не могу свыкнуться с тем, что человека, которого я знала, больше нет. Долго привыкаю к этому. Порой соберусь поздравить с днем рождения, а потом вспоминаю, что именинник умер. В последнее время часто думаю о смерти, о том, что ждет нас после нее. Не могу поверить в то, что все закончится. Коммунистке и материалистке подобные мысли не к лицу, но все равно не могу поверить. Или не хочу? Не знаю.

Хотелось бы не думать о плохом, но не получается.

27 июня 1974 года

За чтение «Графа Монте-Кристо» я в юности получила выговор. Комсомолке не годится читать буржуазную литературу. Про графа написано? Издано до революции? Получи выговор! Помню, как я плакала от несправедливости происходящего на комсомольском собрании и пыталась рассказать сюжет, но меня то и дело перебивали. Запомнила то собрание на всю жизнь и сделала выводы. Если я уверена, что человек кругом виноват, то все равно даю ему возможность высказаться. Может, я чего-то не учла? Может, у товарища были свои соображения? Пусть объяснит, а мы послушаем. Обрываю только тогда, когда начинают врать или юлить.

Моряка, ставшего графом, мне было жаль. Как можно тратить столько лет и сил на месть своим обидчикам, удивлялась я. Неужели он не понимал, что жизнь проходит впустую? Вспоминаю «графа» всякий раз, когда разговариваю с Кириленко[259]. Мы познакомились с ним в начале 44-го, когда я работала в райкоме[260]. Ответственному работнику ГКО[261] не понравилась моя принципиальность. Я не пошла ему навстречу, когда он обратился ко мне с одной просьбой. Мы поспорили, крупно. Кириленко пожаловался на меня первому секретарю, тот меня поддержал, и на этом дело закончилось. Вроде бы закончилось. На самом деле не закончилось. Он мстит мне до сих пор. Пока не было крупного повода, использовал каждую мелочь, а когда повод нашелся, раздул из него второе «трофейное дело»[262]. Министр культуры построила себе дачу из материалов, предназначенных для ремонта Большого театра! Зачем ей своя дача, если есть государственная? Дело выворачивали так, чтобы обвинить меня в хищении материалов. «Засиделась ты в министрах», – сказал мне Кириленко. Смету, которую я ему показывала, он смотреть не стал, смахнул рукой со стола. А я расписала все по графам – откуда мы взяли деньги, где что покупалось, приложила все квитанции. Пришлось идти со сметой к Брежневу. Поверх сметы я положила заявление о том, что сознаю свою ошибку и в подтверждение этого передаю дачу государству. Брежнев, в отличие от Кириленко, со сметой ознакомился и дал распоряжение, чтобы мне вернули всю сумму, потраченную на строительство. Дал понять, что дело с дачей закончено и вопросов ко мне больше нет. Но я знаю, что в руках у моих врагов появился еще один козырь. Отныне эта проклятая дача будет вспоминаться при каждом удобном случае. Проклинаю тот день, когда решила ее строить! Но так хотелось, чтобы у Светы с Маришкой была своя дача. Своя, которую у них не отберут. Помню, как в 61-м меня выгоняли с «секретарской» дачи[263]. Именно выгоняли, чуть ли не взашей. Пивоваров[264], тогдашний управделами, звонить мне побрезговал. Прислал сотрудника с бумажкой – освободить в 24 часа. Я разозлилась, позвонила ему сама. Что вы творите, спрашиваю. Как вы смеете? В старое время так жандармы с революционерами обращались – выслать в 24 часа. Что за срочность? Почему так грубо? А он мне – дача нужна товарищу Ильичеву[265], извольте освободить. Как будто товарищу Ильичеву жить негде! Все было унизительно – и слова Пивоварова, и его тон, и наглый взгляд его сотрудника. Я чувствовала себя оплеванной. Удивлялась тому, что все происходит не по-человечески. Не по-человечески сняли, не по-человечески гонят с дачи. Когда Светлана заговорила о даче, я вспомнила ту старую историю и согласилась – давайте строить. Свою дачу не отберут. Но ошиблась – и свою отобрали, вынудили отдать. У других членов ЦК по три дачи. Одна на сына записана, другая на дочь, а третья на тещу. Формально не придраться. А я не люблю ловчить, потому и записала дачу на себя. Почему рабочему или артисту можно иметь собственную дачу, а министру нельзя? Мне много говорили о скромности, тыкали в глаза. Как будто я построила дворец, а не небольшой домик. Марецкая сказала верно: «Стоял бы там шалаш, шума меньше не было бы». Да, не было бы. И если бы я смолоду не была такой принципиальной, такого шума тоже не было бы. Вечно моя принципиальность выходит мне боком. У правды одна голова, а у лжи их сотня.

Два вывода сделала четырнадцать лет назад. Первый – доверять можно только самым близким людям. Второй – люди считаются со мной, только пока я что-то значу. Перестану быть министром – заклюют меня.

Без даты

Уходить надо молча. Не хлопать дверью. Иначе будет, как с Фадеевым. Опозорят посмертно на весь мир[266]. Только молча.

7 июля 1974 года

Из-за оставшегося в Канаде Барышникова[267] Кириленко устроил мне разнос. Обвинения сыпались одно за другим. Распустила всех, избаловала, халатно отношусь к делу, ослабила контроль, развалила работу и т. д. Я молча слушала и думала только обо одном – как бы не расплакаться. Слезы – это конец. Плакать в ответ на критику означает признать свою несостоятельность. Когда Кириленко закончил, я попросила высказать мне конкретные претензии. В чем моя халатность? Кого я «распустила»? Кого «избаловала»? Надо же соблюдать последовательность. В прошлый раз меня обвинили в тиранстве. Сейчас в том, что я всех балую. Как так? И по работе я готова отчитаться в любой момент. Никакого развала в моем министерстве нет. Все это прекрасно знают, и Кириленко в том числе. Разве один сбежавший артист может перечеркнуть все, что было мною сделано? Что же касается контроля, то он у меня на должном уровне. Барышников за все время своей работы в Кировском