«Я плачу только в подушку». Откровения «первой леди СССР» - [56]

19 июня 1974 года

Умер Жуков. Было ясно, что к этому идет[256], но все равно известие о его смерти застало меня врасплох. Он всегда был таким крепким, казалось, что все ему нипочем – и напасти, и болезни. Даже предательство не могло его подкосить. Он только удивлялся. Как? Почему? Не мог понять, что случилось. Жукова сняли так же, как и меня, как и многих – втихаря, за его спиной. Момент был выбран очень удачный. Отправили за границу[257], обстряпали все без него. До сих пор стыжусь того, что поверила тогда тем, кто клеветал на Жукова. Всему, конечно, не верила, знала, что плохое растет как снежный ком, но в основном поверила. И все верили. Кто мог предположить, что Хрущев без веских причин снимет человека, которому он был стольким обязан? Никто не мог. Мы верили тем «фактам», которые нам сообщили. Жуков помог Никите Сергеевичу одолеть Берию и Маленкова с Молотовым. Хрущев выдвинул против Жукова те же обвинения, которые выдвигали против него в 46-м Берия, Молотов и Маленков. Такой вот получился «анекдот». Поняв, что всех нас ввели в заблуждение, я попросила у Жукова прощения. «Не вам надо просить прощения», – ответил он. И даже нашел силы пошутить, что уж теперь-то наконец сможет как следует отдохнуть. Но по глазам было видно, как сильно он переживает случившееся. Удивительная судьба у Жукова. Как будто какое-то проклятье довлеет над ним. После Победы, ради которой Жуков сделал больше других военачальников, его сняли с должности главкома сухопутных войск и отправили в Одессу. После того как Жуков помог Никите Сергеевичу одолеть всех противников, его отправили в отставку. «Я вернул Жукова в Москву и сделал министром обороны, а он отплатил мне за это черной неблагодарностью», – сказал Никита Сергеевич во время заседания Президиума. Все мы знали, что на самом деле Жукова вернул в Москву из Свердловска[258] Берия, но промолчали. Знали, что Первый любит приписывать себе то, что сделали другие. Меня всегда удивляла эта его черта. Иногда и забавляла – смешно ведь, особенно когда окружающие в курсе, как было дело. Но я относилась к этому снисходительно. У каждого из нас есть свои недостатки. И часто бывает так, что те, кому недостает скромности, упрекают других в ее отсутствии.

В 54-м году, когда мы были в Пекине, Никита Сергеевич сказал мне: «Обратите внимание, как скромно одеваются китайские коммунистки». В его словах прозвучало неодобрение в мой адрес, и это меня задело. В двадцатые годы, когда жизнь была совсем другой, советские женщины одевались примерно так же. Красная косынка была единственным украшением. Для Китая пятидесятые были все равно, что двадцатые для Советского Союза. Молодая китайская республика только-только становилась на ноги. Тут не до красивой одежды, накормить бы всех. Но когда уже крепко стоишь на ногах, то почему бы не одеться нарядно и красиво? Коммунистки не монахини. Другое дело – нескромность, нездоровая тяга к вещам. Но такого за мной сроду не водилось, и упрекать меня было не в чем. Я была членом советской правительственной делегации и считала своим долгом выглядеть соответствующим образом.

Не видя смысла объяснять Никите Сергеевичу очевидное, я тем не менее не могла промолчать. Смолчишь – значит признаешь свою вину, а я никакой вины за собой не чувствовала. «Я уверена, что со временем китайские женщины начнут одеваться нарядно, – ответила я. – Когда женщина хорошо выглядит, она чувствует себя лучше и лучше работает». Ответ прозвучал дерзковато. Никита Сергеевич нахмурился и сказал: «А вот мне, например, все равно, какой на мне костюм. Моя работа от одежды не зависит». Ответ был неуместным, потому что я говорила о женщинах, а не о мужчинах. Это была далеко не единственная шпилька в мой адрес по поводу того, как я выгляжу. Со временем я научилась пропускать их мимо ушей.

Я долго не могла понять, почему Жуков был снят и почему он был снят таким образом. Отставка скорее напоминала расправу. Поняла, когда меня саму неожиданно сняли с должности секретаря ЦК. Без какой-либо вины и таким же способом, как и Жукова, – за моей спиной. «Времена меняются, а методы остаются прежними», – сказал мне Жуков осенью 60-го. Методы действительно остаются прежними. Никиту Сергеевича сняли точно так же, как он снял Жукова (и меня). Я человек незлопамятный, не склонный радоваться чужой беде. Но в октябре 64-го я подумала о том, что справедливость все же существует. Рано или поздно каждый получает то, что он заслужил.

Мне было очень приятно увидеть Жукова в Кремле на заседании, посвященном 20-летию Победы. Зал встретил его очень тепло – аплодисментами, улыбками. «Жуков! Жуков!», – говорили друг другу люди. Я была в курсе того, что его пригласили, но сомневалась – придет ли? Знаю по себе, как трудно после незаслуженного унижения появляться на людях. Но то получилось не простое появление на заседании, а настоящий триумф. Далеко не всем пришелся по душе этот триумф. Кое-кто сразу же вспомнил Сто дней Бонапарта. Враги Жукова любили обвинять его в «бонапартизме». Сам Жуков отвечал на это обвинение так: «Неверное сравнение, товарищи. Бонапарт, в отличие от меня, войну проиграл». Эта шутка дорого обошлась ему. Ее поспешили выставить как проявление нескромности. Не один, мол, Жуков выиграл войну, а весь советский народ. Злопыхатели цепляются за любое слово. Помню, как была переврана моя шутка относительно того, что хорошим актерам не следует давать отрицательные роли. Переврали, истолковали так, будто я дала указание, и попытались выставить меня дурой. Но не вышло. Умным людям было понятно, что я пошутила. Все роли, и положительные, и отрицательные, надо давать только хорошим актерам.