Я пережила Освенцим - [42]

Я развертывала тщательно упакованную в пергамент колбасу, печенье, хлеб, сало. Подруги — те, что в этот день не получили посылок, и те, которые не получали совсем, — окружили меня. Марыся с грустью смотрела в окно. У нее никого не было, никто не думал о ней, и никто не мог прислать ей посылку. Она жила в лагере уже два года, и до сих пор ее семья не подавала никаких признаков жизни. Всех ее близких арестовали вместе с ней. Сейчас ее темные глаза были полны тоски.

Рядом со мной распаковывают посылки Бася и Неля. Неля получает чаще всех — ей присылает сын из Рабки. Она всегда чутко относится к чужой беде, вот и сейчас подходит к Марысе и, протягивая ей кусок аппетитной лепешки, говорит:

— Возьми, не горюй, дождешься и ты когда-нибудь посылки. Попробуй-ка лепешку, это мой сын испек ее, а если не он, то, наверное, какая-нибудь женщина.

Марыся наконец улыбнулась, взяла лепешку и ест, хотя слезы все еще душат ее…

— Смотри-ка, Кристя…

Бася таинственно наклонилась ко мне.

Я взглянула на маленький кусочек бумаги, который она мне показывала.

— Читай…

«Доченька, дорогая, мы молимся за тебя каждый день. Наша единственная мечта — увидеть тебя. Твоя сестра обручилась, но свадьба будет, когда ты вернешься. Будь здорова, любимая. Мать».

— Где ты нашла? — спросила я, восхищенная.

— В яйцах, — просто ответила она, словно это было вполне естественно, что письма присылают в яйцах.

— Завидую тебе, Бася… Ах, если бы моим пришло такое в голову…

— Знаешь, надо придумать, как тайком послать домой письмо, и дать им понять, что и они должны так делать…

— Хорошо, но как его отправить?

— Может, кого-нибудь освободят. А тот, кого выпускают, непременно должен пройти через нашу команду. Придет сюда получать свои вещи и документы. Та, которая будет выдавать одежду, может зашить письмо. Когда выйдет из лагеря, опустит…

— Прекрасный план, но никого не освобождают…

— А «эрциунгсхефтлинги»? Их освобождают… надо поговорить с Адой из гардеробной, чтобы она нам сказала, когда получит список отбывающих. И мы тут же приготовим письма домой.

— А если они не захотят подвергать себя опасности? Ведь их обыскивают при выходе.

— Надо попробовать… может, и найдется какая-нибудь похрабрее. Ведь каждый, кто здесь был, понимает, что значит для нас и наших родных узнать о нас правду. Из наших официальных писем ничего не узнаешь.

В окно заглядывает солнце. Стучат пишущие машинки. Из кабинета шефа доносятся веселые звуки фокстрота.

Пользуясь отсутствием нашей капо, я сочиняю стихи.

БЖЕЗИНКИ

Лесок небольшой, настоящий,

березы, ели, осинки,

и называется место

очень красиво — Бжезинки.

Хоть нынче здесь все иначе,

чем до войны бывало,

сейчас здесь голо и пусто

и как-то глухо стало.

Ландыши на полянах

цвели здесь в былые годы,

теперь для красы пейзажа

поставлены дымоходы.

Раньше здесь были конюшни,

крестьянские хаты, маки,

теперь стоит мрачная баня,

«хефтлинги» и бараки.

Раньше цвели ромашки,

бродили гуси и куры,

теперь цветут цветочки

гитлеровской культуры.

Раньше земля зеленела

в садах здесь сеяли рутку,

но кто изменил все это?

Славную выкинул шутку!

Радио громко играет

у шефа в его приемной,

звучит мелодия вальса

мотив приятный и томный:

«На свете все проходит,

всему скажи: прощай!

И за декабрьской стужей

опять настанет май».

Можно бы прогуляться,

но всюду видишь преграду —

ты проволокою стиснут,

Как зверь, попавший в засаду.

— Прекрасный вечер, пани,

смотрите, ночь какая,

какое звездное небо,

я молод и вы молодая.

Не надо отодвигаться

и нет в том, поверьте, риска,

просто давно я, пани,

ни с кем не стоял так близко.

Скажите, пани, откуда

приехали сюда вы?

Я прибыл назад два года

транспортом из Варшавы.

Там дом, жена и ребенок,

в саду у нас груши, сливы…

Но это так далеко,

и вряд ли они теперь живы.

Пожалуйста, улыбнитесь

и здесь ведь солнце бывает.

Неужели весна ничего

уж в вашем сердце не вызывает?

Музыка где-то играет,

приятно, тепло, прямо рай…

Постойте, пани, куда вы?..

«Es geht alles vorbei». [14]

— Мой пан, я тоже вижу

 звезд голубых охапки,

только что там за пламя?

— Ничего. Там сжигают тряпки.

— Мой пан, в груди моей тоже

чувство весна пробуждает,

только что там за странные трубы?

— Ничего. Там людей сжигают.

— Мой пан, в душе моей радость

рождают весны приметы,

только что за поход там странный?

— Ничего. Там живые скелеты.

— Мой пан, я тоже тоскую,

хоть в сердце печали скрыты,

но что это там у барака?

— Ничего. Чей-то труп забытый.

— Мой пан, вы правы, я знаю,

что я еще молодая,

и от этого мне больнее,

от этого так грустна я.

Я не знала, что встречу всё это,

но нет, я слез не прячу,

нет, нет, мой пан, поверьте,

я в самом деле не плачу.

…А вальс звучит с той же силой,

ароматами манит май,

и поет чей-то голос милый

«Es geht alles vorbei».

Напротив, за столом сидит неподвижно Ирена, заслоняя меня на случай внезапного появления шефа. Рядом со мной усердно работает Неля, время от времени поглядывая на фотографию сына, которую ей удалось выкрасть из собственного «дела». Сыну ее семнадцать лет, а Неля выглядит совсем молодо, она живее многих молодых. Сын в последнем письме писал, что у него материальные трудности. Теперь Неля только и думает о том, как ему помочь.

Я взглянула в окно. Давно изученный в подробностях вид. Мужчины, работающие возле зауны. Надзирающие за ними эсэсовцы. Я даже знала многих эсэсовцев по фамилии. Вон тот, который ударил ногой француженку из Майданека, — его зовут Вагнер, у него очень благообразный вид, но на деле он самый наглый и разнузданный палач. Другой — высокий, тощий, бледный, со светлыми волосами и длинным носом — это Бедарф, прозванный «Рохлей». Выражение лица у него всегда кислое, пресытившееся, а взгляд выцветших глаз — мутный, холодный. Засунув руки в карманы, он бродит по лагерю в поисках «острых» ощущений. Сейчас он поймал какого-то еврея и избивает его хлыстом. Стоны истязуемого слышны у нас, хотя радио играет громко, хотя трещат наперегонки три пишущие машинки. Наконец Ирена не вытерпела.