Я пасу облака - [5]
.[10] Я выдернула с полки первую попавшуюся книгу по искусству — небольшой цикл рисунков углем, которые Виллем де Кунинг сделал с закрытыми глазами. Энергично, ловко. Несколько фигур в позе распятия, все работы фигуративные, но стремятся к абстракции.
Вдохновленная, я достала карандаши и мелованную бумагу. Сделала несколько маленьких рисунков в стиле, которому научилась у Роберта,[11] когда лист заполняется одним и тем же словом, одна и та же фраза повторяется, переплетаясь сама с собой. Мало-помалу, как у меня часто бывает, замысловатые фразы зазмеились, сходясь в одну линию, и так я трудилась свободно, долго, представляя, что Роберт испытующе смотрит через плечо и говорит лаконично: «Это срабатывает. Это не срабатывает».
Я осталась довольна моей маленькой сюитой рисунков. Прикрепила несколько на стену скотчем рядом с вырезанным из газеты портретом Фернанду Песоа[12] и фотографией моей мамы, где она стоит перед кучей срубленных деревьев и улыбается. «Я около бревен, Чаттануга, 1942», — написано ее почерком на обороте. Я прибралась, разложила все по местам — меня вдруг обуяла тяга к порядку. Налила еще чаю и перевернула пластинку. Хо-Хо-Хо-ванесс. All Men Are Brothers. Я уселась на пожарной лестнице и стала наблюдать со второго этажа, как теряются в сумерках прохожие.
Дождевик я расстелила в ногах матраса, надела в качестве ночной рубашки старое муслиновое платье. Стоял теплый вечер. Я помолилась и переключила проигрыватель на автоповтор. Чтобы пластинка играла снова и снова, пока я сплю.
«Все люди братья». Ах, если бы так было взаправду. Моряк мог бы спокойно спать в чаше пустыни, а мусульманин — в объятиях христианского корабля. Проспала я долго: когда проснулась, торговцы, предлагавшие готовые обеды, уже ушли.
II
День выдался влажным и туманным, и, хотя настроение у меня было хорошее, мои запястья и каждая клеточка моего тела ощущали приближение бури. В углу стояла цилиндрическая ванна, которую я перевернула и приспособила под стол для дордже,[13] дорожной шкатулки, серебряной чаши для жертвоприношений и маленькой старой масляной лампы. Я бережно убрала вещи со стола и завернула в материю. Потом протерла ванну тряпкой, наполнила очень горячей водой с бурой солью и долго мылась. Соль вытянула ломоту из моих рук и ног, и после нехитрого ужина — хлеб да кофе — я достала корзинку с рукоделием.
Я вздумала подарить брату одеяло — лоскутное, как у ковбоев. Но шила я вручную, медленно и неумело, и брату, верно, пришлось бы мерзнуть еще несколько зим.
Шила я с удовольствием, и не только потому, что для любимого брата. Каждый лоскуток хранил воспоминания о наших детских годах или милых уголках планеты. Шотландка от наших рубашек, сестренкин гипюр, коричневая фланель из Непала, муаровый атлас из студии Роберта, клетчатый гинем,[14] несколько разновидностей бархата… каждый квадратик уводит в другие времена или страны, подобно семечку дикой травы или чашке редкостного чая. Но, признаюсь, от этого занятия я начала клевать носом и дрейфовать в мир, который казался правдоподобнее, чем я в роли прилежной швеи, и пальцы мои выронили иголку и нагнали сознание уже где-то не здесь.
>Мальчик, Кенсингтонский сад, Патти Смит. Предоставлено автором фото.
III
Я вынырнула в знакомых местах, ни дать ни взять город Рей.[15] Жилые дома — геометрические фигуры, вырубленные на поверхности степи, в толще безводного ландшафта, окна не крупнее ладони. Я ходила от дома к дому и выдавала плотную марлю, которую распределяли в качестве москитной сетки. Но одни женщины закутывались в сетку как в покрывала, другие опускали ее в чаны с краской из хны. А потом сушили эти ярко-зеленые полотнища, которые на солнце выгорали до бледно-лилового оттенка. Женщины пришивали к ним блестки, нарезанные из тонких листочков слюды. Накидывали на себя эти шали и танцевали на крышах. Блестки осыпались — прямо звездопад, я ловила их и прятала в карман.
За мной увязывались дети, хватали за полы дождевика, клянчили мелочь и конфеты. Казалось, моей работе нет конца, марля все не кончалась, не кончались и окна в форме широких ладоней, вырезанные в стенах спартанских жилищ, от квартала к кварталу.
Но вот я все-таки дошла до конца улицы и ступила на тропу, ведущую к реке. Женщины уже набрали воды, меня никто не тревожил. Я прислонилась к кипарису, чтобы отдохнуть, а вдали, на воде, покачивались лодки, множество деревянных суденышек с белоснежными парусами. Флотилия ребенка-великана: перегнувшись через облако, он ставил лодки на воду одну за другой, изящные как крылья. Я не видела вокруг ни одной живой души, не ощущала даже человечьего духа, но паруса множились, заполняли горизонт — сплошная белоснежная ширь. Я прикрыла глаза, мне хотелось обмакнуть в чернила пруда дрожащую ветку и чертить на его глади, как смычком по струне.
Когда я открыла глаза, вокруг толпились дети, они смеялись и дразнили меня. Я встала, и они набросились на монетки, выпавшие из моего кармана. Я пошла своей дорогой, но что-то прикоснулось к моему сердцу, я оглянулась, и одна малышка, улыбнувшись, помахала мне рукой. Небо уже темнело, а лодки были только щепки — палочки от леденцов в луже после дождя.
