Я пасу облака - [10]
Пожарный затормозил, вылез из кабины. Мой отец выбежал из дома, подхватил Бэмби и положил на землю у кустов. У священных кустов Господних. Никто не произнес ни слова. Никто не спрашивал, как так вышло. Пожарный сокрушался, но я-то знала — его вины в случившемся нет.
Я встала на колени и осмотрела мою собаку. Еще теплая. На теле ни единой ссадины, ни капли крови. Казалось, просто спит — а она мертва. Мама плакала. Ошеломленно таращилась моя сестра Линда — огромные синие глаза на добром лице. Я принесла старое шерстяное одеяло и завернула в него Бэмби. Отец похоронил ее около нашего дома, и мы все за нее помолились.
Я не плакала. Мои противоречивые переживания вознесли меня выше мира, где возможны слезы. В тот день я долго размышляла. Неужели это я пожелала ей смерти? Или она сама захотела умереть? Она определенно знала, что ей уготовано. Ни она, ни я не хотели, чтобы она принадлежала чужому человеку.
Стояло бабье лето, деревья уже окрасились золотым и алым. Шли дни. Ослушавшись маму, я ездила на велосипеде в запретную даль, в Вудбери, на поиски Гарри Рейла. Мне казалось, он сможет разгадать загадку, которая так удручала меня. Загадку смерти Бэмби. Это же Гарри открыл мне, чем заняты полевые духи. Я не сомневалась, что он сумеет разъяснить все на свете. Но Гарри впервые отсутствовал на своем посту, на страже покойной жены. Я еще раз съездила и снова его не застала. И никогда больше его не видела.
Прошло какое-то время. Однажды я держала на руках Кимберли. У нее случился приступ астмы, когда родителей не было дома. Я помогла ей перебороть приступ — взрослые научили меня, что делать. Потом мне удалось ее убаюкать, она заснула. С той стороны шоссе донеслись крики. Солнце садилось. Я вышла на улицу. Старый черный сарай весь пылал. Слышался душераздирающий визг. Кто-то сказал: это летучие мыши горят заживо. Я стояла у дома, прижав к себе малышку. Небо было лиловое в золотых разводах. Уже виднелись планеты и Вечерняя Звезда.
Над полем зависали тучи мошек и светлячков. У фонарей, поглощенные своей жизнью, кружились бледнокрылые сатурнии. Мой брат перебежал шоссе и помчался на поле: для мальчишек нет ничего увлекательнее, чем пожар. Но я знала: огонь не распространится. Сарай сгорит, оставив свой след, но полю ничего не угрожает — облачные пастухи уберегут его. Как Гарри Рейл берег свою жену, как я берегу Кимберли. Малышка проснулась и улыбнулась мне. И я поняла — нет на свете ничего прекраснее, чем улыбка младенца.
Кимберли
Стена высока, чернеет сарай
Малышка в пеленках у меня на руках
И я знаю: скоро расколется небо
Планеты сорвутся со своих мест,
Нефритовые шары упадут и жизнь оборвется
Сестричка, пусть рушится небо, мне не до него
Сестричка, судьба окликает тебя.
И вот я снова стою в этом древнем электрическом вихре
И море взлетает по моим коленям, как пламя,
И мне кажется — я вроде Жанны Д ’Арк, только не там, где надо
Потому что ты глядишь на меня снизу вверх.
Малышка, я помню, как ты родилась
Рассветало, и шторм внутри меня унялся,
И я покатилась по траве, и выплюнула газ
И чиркнула спичкой, и пустота зажглась
И раскололось небо, и столкнулись планеты
Упали нефритовые шары, оборвалась жизнь.
Сестричка, пусть рушится небо, мне не до него
Сестричка, судьба окликает тебя.
Мне, юной, безумной, безумие подсказало:
Все обойдется, я выберусь вместе с тобой
Одной рукой я качала тебя
Одним сердцем я держала тебя.
Знала: наше детство спасет нас
Сделав пожар нематериальным
И я бежала по полям, а летучие мыши
С детскими личиками — и жилка бьется —
Пылали в жестоком лиловом небе
И я упала на колени и прижала тебя к груди.
Твоя душа была, как ажурная сеточка слюны
Как прозрачные шары, атакующие меня
Холодной лавиной логики,
И под ударами молнии я молилась
Пусть все хоть провалится,
Рухнет, сплющится, прахом пойдет
Пусть пальмы свалятся в море,
Меня это мало тревожит, Кимберли,
Пока ты вне опасности, Кимберли,
Пока я могу смотреть в глубину
Твоих звездных глаз
Твоих звездных глаз.
>Семья Олив Харт. Предоставлено Архивом Патти Смит.
Милле
С моими бабушками я не успела познакомиться: обе они умерли довольно молодыми, за год до моего рождения. Джесси Смит была кружевницей, играла на арфе и скончалась в Вербное воскресенье после продолжительной болезни. Маргерита Уильямс, мамина мама, играла на мандолине. Судя по всему, она была неунывающей оптимисткой, несмотря на душевную болезнь; умерла она в одиночестве в психиатрической больнице.
Я знала лишь мою прабабку Олив Харт, но она меня сторонилась. Рост у нее был высокий, характер стоический: ее мать рано умерла, и Олив поставила на ноги пятерых братьев и сестер. В двадцать пять лет она вышла замуж, родила и воспитала четверых сыновей, а затем, когда Маргерита оказалась в больнице, поневоле взяла на попечение мою маму и ее младших братьев.
Мама из кожи вон лезла, чтобы угодить своей бабушке, но ничем не могла завоевать ее благосклонность. Когда мы приезжали погостить, мама вручную перестирывала все белье — терла его о специальную рифленую доску, прикрепленную к большому цинковому чану. Я невольно восторгалась ее усердием, когда она отжимала простыни и развешивала их сушиться на солнце. Мама устраивала перерыв, закуривала и оглядывала плоды трудов — чистые простыни на ветру. Потом я ей помогала — собирала прищепки, пока мама сворачивала приятно пахнущее белье и складывала его в корзину. Но ни одно дело, выполненное любовно, так и не заставило Олив Харт милостиво улыбнуться.
