Я останавливаю время - [60]

— Дима! Дима! Где же ты? — кричал я, не слыша собственного голоса.

Глаза были забиты пылью, и я ничего не видел. Наконец рукой нащупал его. Он схватил мою руку и крепко сжал.

— Жив, жив! Ну, слава богу!

Огонь стал затихать. Подувший ветерок согнал пылевое облако. Я протер глаза и увидел Димку — на чумазом лице сверкнула улыбка. Теперь вижу, что жив…

Приполз политрук:

— Приготовьтесь, сейчас будет наша контратака! — крикнул он мне в ухо.

Мины рвались повсюду. Сквозь грохот слышен чей-то нечеловеческий крик, крик боли, ярости, обиды — все в нем было… Я перестал снимать и, дожидаясь конца налета, прижался так плотно к земле, словно врос в нее, родную, всем телом. Больно врезался в бок мой наган. Было страшно. В разгоряченном мозгу рождались сомнения: «Кому я здесь нужен со своими дурацкими съемками? Хоть бы автомат был в руках — я бы стрелял, а то лежу прижатый к земле, даже снимать невозможно»… Лежу и невольно вспоминаю разговор с комиссаром: «Дела наши плохи, немцы наступают по всему огромному фронту — от Мурманска до Крыма, подошли вплотную к Москве». От этих мыслей меня еще сильнее прижало к земле.

Вдруг, перекрывая грохот, совсем рядом возник сильный хриплый крик:

— Вперед! За родину! За Сталина! Уррра!.. Полундра!.. Аааа!..

Наша контратака была смелой, неожиданной для немцев, безрассудной, но красивой. Морской батальон, в котором не было и половины наличного состава, вдруг встал во весь рост. Матросы посбрасывали бушлаты, надели бескозырки и в одних тельняшках с оглушительными криками «полундра» и «ура» ринулись, как смерч, в атаку.

Мы бежали вместе с матросами, останавливались, снимали и бежали дальше… Рядом рвались мины, свистели пули, падали матросы, а мы неслись с дикими криками вперед.

Я никогда не испытывал такого душевного подъема, такой опьяняющей радости, когда кроме неудержимого порыва вперед, к достижению высокой цели, ничего не остается… А если бы меня спросили: «Ты боялся?».

Да, чувство страха и тревоги там, в окопе, меня раздавило, влепило в землю, но как только прозвучала команда «вперед» и все встали в полный рост, меня охватило чувство легкости, крик «урра!» выбросил меня из окопа наверх, сбросил тяжесть страха, и я, как и другие, ринувшись вперед, не думал уже, что могу быть убитым. Меня заполняло до краев радостное чувство преодоления смерти.

Немцы никак не ждали такого маневра, не выдержали и, побросав оружие, бросились бежать. Только мертвые остались в окопах; среди них, снимая, мы обнаружили несколько живых, но совершенно очумевших немцев и румын. Они дрожали от страха, громко стуча зубами. На допросе они сказали, что больше всего боялись «черной смерти» — так немцы прозвали нашу морскую пехоту.

Впервые нам удалось снять врага так близко и так удачно — много трофеев и убитых. Но удача была омрачена — комиссар настаивал:

— Уходите, а то будет поздно. Вам еще много нужно снимать впереди! Ночью мы отступим на более укрепленные рубежи. — Голос его было тверд и спокоен.

— Все же разрешите нам остаться дней на пять?

— Как трудно вас убедить в серьезности положения… Мой последний совет, нет — приказ: уходите отсюда немедленно, пока есть такая возможность! Все, будьте здоровы, желаю удачных съемок! — Комиссар крепко пожал нам руки…

Мы уходили в полном недоумении, с одной стороны довольные как никогда богатым материалом, с другой — совершенно разбитые морально. Неужели наши дела на фронтах так плохи?.. Поверить в это было трудно, а разобраться в происходившем и совсем невозможно…

Аввакумов рекомендовал возвращаться прямо в Севастополь. Мы по совету комиссара решили переночевать в километре от передовой в старом заброшенном сарае. Когда мы добрались туда и легли между рядами спящих бойцов, стало совсем темно. Подложив, как всегда, аппаратуру под голову и завернувшись в плащи-палатки, мы моментально уснули. Мы ничего не слышали — ни писка и возни мышей в капюшонах, ни сонного бормотания измученных солдат, ни их громового храпа.

Почему я проснулся — не знаю. В черной тьме висел густой тяжелый храп — так спать могут только смертельно уставшие люди. Вдруг распахнулась большая дверь сарая, и в него заглянули звезды. Кто-то вошел и громко сказал:

— Товарищи бойцы! В сарае среди вас находится диверсант! Держите его!

Легко сказать «держите»! Даже если бы у него на спине было написано, что он диверсант, все равно темно — хоть глаз выколи. На мгновение в сарае стало тихо. Вдруг недалеко от меня кто-то вскочил и, больно задев меня за плечо, кинулся бежать. В темноте кто-то вскрикивал — видимо, бежавший наступал на лежавших солдат. Снова широко раскрылась дверь, и заблестели в проеме звезды. Дробно вспыхнула автоматная очередь, ударяясь о деревянную стену сарая. Поднялся шум, галдеж. Засветилось сразу несколько фонариков.

— Отставить стрельбу! Произвести перекличку! — прозвучала команда.

Почти до утра выясняли и подсчитывали — кого же нет? Исчез рядовой Остапенко. Наконец добрались и до нас:

— Кто такие? Как сюда попали? Ваше предписание! Документы! — набросился на нас с перекошенным лицом майор.

— Плохо дело! Это особняк! — шепнул мне Димка.