Я останавливаю время - [56]

— А скажи, если не секрет, успел снять, как мы шарахнули, а?

Вася задал вопрос, почему-то покраснел, смутился и, виновато улыбаясь, ждал ответа. Его круглое, поджаренное солнцем, курносое лицо с добрыми голубыми глазами и мальчишеской улыбкой покрылось капельками пота.

— Не все, правда, но до нападения «мессеров» кое-что успел снять!

— Вот это да! И стену огня успел снять? — обрадовался Вася.

— И даже разрывы бомб внизу прихватил, жаль, очень высоко мы от них были! — пошутил я.

— Недосчитались бы тогда там, в штабе, не только нас, но и тебя. Коля! Николай! Он все снял! Нет, ты только представь себе! Ну и ну!

Вася побежал к Николаю и начал его тормошить.

— Он все-все снял, а мы-то думали…

— Подожди! Ну вот, опять спутал, помогли бы лучше посчитать…

Коля сосредоточенно считал пробоины. Он был высок, худощав, с карими глазами, каштановые кудри слиплись от пота, обрамляя суровое с орлиным носом лицо.

— Ну вот… шестьдесят два, шестьдесят три… кажется, последняя, шестьдесят четыре… Неплохо нас обработали фрицы! И как это они ухитрились ни одну тягу не перебить? Да! Хана бы нам была!.. Ну и когда же мы увидим твою съемку? — вдруг спросил он меня.

— Вот если завтра эта пленка будет в Москве, то через неделю, глядишь, и увидим на экране, только мне еще надо вас обоих подснять, когда мы вернемся на аэродром. К сожалению, пленку всю израсходовал, а то бы сейчас поснимал и вас, и вот эти дырки…

Я залез в кабину, вытащил наружу кофр со снятой пленкой и камерой, надел китель, подошел к моим новым друзьям. Ребята смутились…

— Товарищ капитан третьего ранга! — козырнул мне Коля. — Извините! Мы-то с вами все на «ты» да на «ты»! Не успел с вами там, на аэродроме, познакомиться, да и темно было, не разглядели…

— Ну и хорошо, что не разглядели. По крайней мере, ближе стали…

Нам всем стало очень легко и радостно — так бывает, наверное, когда возвращаешься в жизнь. Радует все — и тишина, и теплое ласковое море, и сама возможность дышать, двигаться, жить…

Так небо — уже в который раз! — уберегло меня от, казалось, неминуемой гибели. Судьба хранила меня — я поверил в это окончательно.

КРАСНЫЙ СОН

Одесса, сентябрь 1941 года

В красном сне,

В красном сне,

В красном сне бегут солдаты,

Те, с которыми когда-то

Был убит я на войне.

Григорий Поженян

В конце августа командование направило меня в осажденную Одессу в распоряжение капитана второго ранга Зарубы Ивана Антоновича, командира крейсера «Коминтерн».

…Ощетинившись дулами зенитных батарей, «Коминтерн» стоял, готовый отразить воздушный налет. Я ходил по палубе, высматривая удобную для съемки позицию.

Вдруг зенитки ожили, и все сразу направились в сторону восходящего солнца. Я не успел сориентироваться — все произошло так неожиданно и быстро. Оглушительно застучали, залаяли зенитки. Нестерпимо заболело в ушах. И тут же раздался сильный свист. Я растерялся и не знал, куда мне направить камеру, страх сковал мои движения, и я замер, ища глазами врага. «Вот! Вот они! Как высоко!» — бомбы, сорвавшись с первого самолета, высоко вздыбили пенные фонтаны недалеко от «Коминтерна». Стальной корпус его, как огромный резонатор, усиливал звук и вгонял его в мозг и сердце. Наконец, преодолев самого себя, я стал снимать. Я не слышал работу камеры. Грохот был невообразимый, непривычный, убивающий. Я ожесточенно нажимал на спуск и еле успевал заводить пружину. Мой киноавтомат работал безукоризненно, но самочувствие у меня, признаться, было скверное. Дрожали колени, зубы выбивали дробь, а под диафрагмой было пусто и холодно. Я не в состоянии объяснить, что же меня удерживало на палубе, какая внутренняя сила заставляла снимать. Я никак не был готов к тому, что вдруг так сразу, без подготовки, обрушилось на меня, на мою психику.

Мой полет на Плоешти был страшен — обречен. С самолета не спрыгнешь, не спрячешься, и я к этому был готов, или — или. А тут?..

Война ничем не напоминала рассказы о ней, все то, что печаталось в газетах, журналах, книгах… Казалось, что мир раскололся, обрушился и все летит, неизвестно куда и зачем…

Я не видел, когда оторвались бомбы от «Юнкерса». Мое внимание привлекла команда зенитного расчета на корме. Зенитки выплевывали огонь. Он мелькал, рябил и слепил глаза, матросы в ожесточении делали свое дело. Я, прислонившись к стальной мачте спиной, чувствуя ее горячую опору, снимал этот смертельный поединок зенитного расчета с «юнкерсами».

«Когда же конец? Боже мой! Когда же они улетят?» — эти мысли преследовали меня, и время, казалось, замерло.

Вдруг три орудия разом замолкли, а зенитчики упали на палубы и, корчась, поползли в разные стороны. Сильный взрыв потряс корабль и оглушил меня. Снимать я уже не мог. Я осел на горячую палубу, камера опустилась на колени…

Корма окуталась черным дымом, и из его густых клубов выползали, обливаясь кровью, матросы. Один из них поднялся и побежал в мою сторону. Почему я не снимаю? Почему? Что со мной?

Я никогда не забуду расширенных глаз — предсмертных — этого парня.

— Полундра! Братцы! Братишечки!.. Браа… — И, не добежав несколько метров до меня, упал мертвым.

Самым страшным было собственное бессилие, полнейшая невозможность чем-либо помочь, что-либо изменить…