Я останавливаю время - [38]

Получив задание, я приехал в отель «Савой», что на Пушечной, недалеко от Лубянской площади. В номере люкс, огромном и шикарном, с венецианскими зеркалами, мраморным камином и позолоченной мебелью, меня встретил немолодой человек, не то казах, не то русский.

— Я личный переводчик нашего уважаемого акына. Прошу прощения, он еще не поднялся — отдыхает после утомительного перелета из Алма-Аты. Мне звонили из газеты «Известия» — значит, это вы будете его снимать?

— Да, к завтрашнему номеру, где будет напечатана его поэма, срочно нужен его портрет. Хорошо бы с домброй. Ну, так, как всегда, когда он поет и играет.

— Боюсь, что это не совсем выполнимо. Он плохо слышит и плохо видит. Попробую его уговорить и помочь вам, но лучше будет, если вы придете часа через два, и к этому времени я его приготовлю.

Прошло два часа. И вот я снова в раззолоченной гостиной отеля «Савой» После небольшого ожидания мне навстречу вышел ведомый под руку старик, скорее, старец с седой бородой, в круглой соболиной шапке и в роскошном, расшитом золотом халате-чапане. Он шел с протянутой рукой, и если бы ведущий не остановил его, он так и прошел бы мимо меня. Его безжизненно протянутая рука никак не ответила на мое осторожное пожатие. Его замутненный взгляд был направлен куда-то в никуда… Меня он, конечно, не видел.

— Ну, как и где лучше вам его…

Переводчик не успел даже договорить, как Джамбул опустился и сел на ковер посередине гостиной. Я, честно говоря, растерялся, но отступать от съемки было уже поздно и нетактично. Переводчика это не смутило. Он принес как ни в чем ни бывало домбру, вложил ее в руку Джамбула и сказал:

— Вам повезло! Снимайте и лучшего случая не ждите!

Да, такого случая в моей репортерской практике еще не было. Я приготовился. Включил свет и ждал, когда переводчик накричит на ухо акыну нужную команду: открыть глаза.

Джамбул с закрытыми глазами, казалось, ничего не слышал, сидя в позе почти «лотоса», а я, лежа перед ним на том же пушистом ковре, ждал. «Ну, открой же глаза, открой!» — молча прошу его…

Ура! Глаза открылись, хотя смотрели в вечность, струны пропели несколько «блям-блямов», и Джамбул вдруг завалился на спину с поджатыми кверху ногами, не прерывая «блям-блямов» на домбре. Его левая рука, не шевеля пальцами, крепко держала гриф. Переводчик, будто ничего не произошло, сказал:

— Повторим еще раз! — И поднял его в нужную позу.

Акын с закрытыми глазами как ни в чем не бывало продолжал делать «блям-блям» и снова заваливался назад. Так продолжалось несколько раз.

Наконец переводчик сказал:

— Одну минуточку! Сейчас мы его закрепим.

Джамбул, лежа на спине с закрытыми глазами, продолжал извлекать из домбры «блям-блямы». Подушки были закреплены за спиной великого акына, и завалиться он больше не мог. Теперь надо было, чтобы он открыл глаза.

Моему терпению приходил конец. Было жарко, и я взмок. Вдруг мой герой открыл глаза, переводчик отклонился и затих. Я успел снять один кадр.

Как ни странно, портрет Джамбула получился прилично и был, к моей радости, опубликован в печати.

Но что на меня произвело неизгладимое впечатление — это то, что наутро во всех центральных газетах были напечатаны вирши великого акына казахского народа о гении человечества, отце всех народов Сталине. Я никак не мог сопоставить то, что увидел и ощутил в гостиной «Савоя», с тем, что прочел в нашей прессе.

Это была какая-то фантасмагория! Не приснилось ли мне съемка в «Савое»? Да нет — вот она, фотография, у меня в руках!

1937 ГОД

Москва

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу.

Данте Алигьери

Как-то перед Первым мая главный редактор «Известий» вызвал к себе в кабинет известного тогда фоторепортера Николая Макаровича Петрова и совсем неизвестного — меня. Петров получил задание снять Сталина в Кремле — на пути к Мавзолею и на трибуне — крупно, в динамике, с поднятой в приветствии рукой.

— А вы, молодой человек? — И он пытливо посмотрел на меня. — Мне говорили, что вы хорошо снимаете Москву сверху. Вот и снимите Красную площадь во время Первомая, как бы с птичьего полета, заполненную до краев праздничной демонстрацией. Мне передавали, что вы снимали Кремль с Никольской башни с самой звезды во время ее ремонта, верно? Вот и подумайте над моим предложением!

На другой день после Первого мая в «Известиях» красовался огромных размеров мой снимок Красной площади, снятой сверху. На первом плане был темный силуэт двух шпилей Исторического музея, за ними в перспективе — переполненная народом Красная площадь с краем Мавзолея, вдали, чуть в дымке — Василий Блаженный и Спасская башня. Рядом с Мавзолеем во главе колонны демонстрантов развевалось огромное знамя, на котором сверкали золотые слова: «Сталин — наше знамя!»

После такого фото в «Известиях» со мной стали не только здороваться, но и разговаривать даже такие признанные мастера журналистики и репортажа, как Эль Регистан, Дебабов, Шагин, Кудояров…

Время шло не торопясь. Газеты по утрам приносили новые информации о «врагах народа», о процессах над ними — как правило, они полностью признавались во всех предъявленных обвинениях.