Я никому ничего не должна - [50]

Я очень скучаю по маме, папе. Люськи мне очень не хватает, хотя она жива.

Я звоню ей на каждый праздник и пытаюсь поговорить. Она слышит мой голос и кладет трубку. Я дожидаюсь очередного праздника как повода и опять звоню. Она опять бросает трубку или молчит и тяжело дышит в трубку. Да, мы с Люськой, когда-то близкие подруги, живем, но не можем даже поговорить. Я ее не видела много лет и, наверное, больше не увижу. Я ее обидела, чего не могу себе простить. Перед ней я действительно виновата.

Надо сначала рассказать. Это тяжело. Даже не думала, что так тяжело до сих пор.

Так вот, Люська родила сына, когда ей было уже за сорок. А за девять месяцев до этого события к ней вернулся муж. Сказал, что любит, и просил простить. Я не знаю, простила ли она его на самом деле, думаю, что нет. Но произошло чудо. После счастливого воссоединения Люська забеременела. Поскольку диагноз «бесплодие» ей поставили давно и категорично, Люська долго не могла понять, чего ей так плохо. Думала, что сосуды, давление, усталость. Ходила по врачам. Очередной доктор решил, что это эндокринная система – так Люська дошла до гинеколога, которая наконец поставила верный диагноз. Беременность, двенадцать недель. Люська лежала в гинекологическом кресле и не могла встать.

– Женщина, одевайтесь! – в третий раз просила ее гинеколог. Но Люська лежала и смотрела в потолок. Она хохотала. Истерически. Так напугала несчастного доктора, которая в первый раз за свою длительную практику видела такую реакцию на сообщение о беременности. Дикий, истеричный смех. Она привыкла к слезам, но еще никто у нее не хохотал, раскорячившись в кресле.

Люська кое-как сползла на стульчик и выпила предложенной валерьянки. После этого наконец разрыдалась. Рыдала так же долго и в голос, как до этого хохотала. Гинеколог поставила ее на учет, выписала витамины и валерьянку три раза в день.

Она же не знала, что Люськин муж к этому счастливому для нее моменту ушел так же неожиданно, как пришел. И трех недель не выдержал. Собрал почти не разобранные вещи и со словами «в одну реку два раза не войдешь, возвращение было ошибкой» ушел, теперь уже навсегда.

– Сказать ему или нет? – позвонила мне Люська.

– Сказать, он отец ребенка, – ответила я, – имеет право знать.

– А если не поверит?

– Как это – не поверит?

– Я и сама с трудом верю. У нас ведь столько лет не получалось.

– Это его ребенок, – сказала я.

– Это мой ребенок, – тихо и решительно ответила Люська.

Мы плавали в бассейне. Врач сказал, что Люське это полезно. А я смотрела на свою подругу и не верила, что человек может так измениться. Люська стала по-другому ходить, вперевалочку, тяжело, хотя живот еще был маленький и почти невидимый. Держалась за спину.

– У тебя что-то болит? – спросила я.

– Нет, все нормально, – ответила она.

Люська жила как будто внутри себя. Прислушивалась к себе. Одной рукой она придерживала свой живот, как будто тот мог исчезнуть. Пока мы плыли по дорожке, она рассказывала про свои анализы, про уровень гемоглобина и лейкоцитов. Я ее почти не слушала. Но это ощущение – когда мы говорили каждая о своем и понимали друг друга – пропало. Люська ждала от меня вопросов, каких-то слов, соучастия, сопереживания. Я не знала, что сказать и что спросить. Я ее не понимала и не могла понять.

Она была уже месяце на шестом, когда во время традиционного заплыва – мне все сложнее стало с ней плавать, Люська плыла медленно и уже подумывала, как бы начать ходить в другое время, попозже, – сообщила мне новость:

– Я сказала мужу про ребенка.

– И что он?

– Не поверил.

– А ты?

– А что я? Знаешь, он толкается.

– Кто толкается?

– Ребенок. Мне кажется, у меня будет мальчик.

– Подожди. Как он не поверил?

– Очень просто. Мне все равно.

– Так уж и все равно?

– Да. Совершенно.

Ей и вправду все было все равно. Хоть война. Лишь бы ее живот был при ней.

Последние два месяца она лежала на сохранении. Я привозила ей книжки и яблоки. Люська стала огромная. И очень старая. Особенно на фоне других беременных – почти девчонок.

– Как ты? – спрашивала я.

– Каждый день в плюс, – отвечала Люська.

Родила раньше срока. Мальчик был слабенький, недоношенный, лежал в кювезике, с торчащей в голове иголкой, как рассказывала Люська. Она тогда чуть с ума не сошла. На губах застыла улыбка, уже не улыбка, а гримаса, а глаза были страшные, испуганные, почти черные.

Из роддома ее забирала я. Мальчика она назвала Стасиком.

– Правда, красивое имя?

– Не знаю. Слишком пафосное. Станислав…

Люська посмотрела на меня так, как будто я ненормальная. На самом деле с ума сошла она. Сразу и навсегда.

Первый год Стасика мы еще общались – я приезжала к ней, привозила пеленки, ползунки. Смотрела на страшненькое личико мальчика, через Кариночку нашла для него хорошего педиатра.

– Правда он красавец? – спрашивала Люська.

– Правда, – отвечала я, потому что боялась, что Люська меня придушит, если я скажу что-то другое.

А потом я не выдержала. Не выдержала Люськиного взгляда, ее саму не выдержала. Она все время повторяла, как заладила: «Это такое счастье, тебе не понять». Она говорила, что женщины, у которых нет детей, не женщины. Неполноценные. Стала категоричной и упертой. Она совершенно перестала реагировать на шутки. Обижалась.