Я никому ничего не должна - [36]

Я тогда онемела. Мама попала в точку. Она все поняла, обо всем догадалась. Сразу.

Да, у Андрея всегда были развязаны шнурки, что меня просто выводило из себя.

– Ты наступишь на шнурок и упадешь, – ругалась я, – неужели сложно завязать?

Он улыбался и засовывал шнурок за край ботинка. Так и ходил. Как мама могла это узнать? Никак.

– Он от тебя уйдет. Не сейчас, так через месяц. Не через месяц, так через год.

– К Анаконде?

– Не обязательно к этой. Возможно, к другой. К той, что позволит ему жить так, как он хочет.

– Нет, он не уйдет, – заявила я.

– Он уже ушел, только ты этого заметила, – возразила мама.

Как она была права! Тысячу раз права!

Я действительно не замечала, не хотела замечать очевидного – ни победного и одновременно снисходительного взгляда директрисы, который она на меня бросала, ни тяжелых жалостливых вздохов завуча, ни потупленных глаз Надежды Михайловны, которая говорила, что Андрюше позвонил его однокурсник, и он уехал к нему в Ленинград на два дня. Я верила. Или хотела верить, что, по сути, одно и то же.

А потом умерла мама, и я вообще ничего вокруг не замечала. Спала, разбирала вещи, пила чай, опять спала. В школе мне дали отпуск за свой счет.

Нет, Андрей помог мне похоронить маму. Стоял рядом. Но мне было все равно – есть он, нет его. Помню только, что тогда, на похоронах, невольно отметила, что на нем новая черная водолазка, которая ему удивительно идет. И что эту водолазку я у него раньше не видела. Смерть мамы меня подкосила. Я поняла, что у меня больше никого нет. Вообще. И я совершенно одна. Мне было страшно. Очень страшно. И не у кого было спросить, что мне делать дальше, как жить.

Наверное, именно из-за пережитого стресса я начала терять зрение. Слепота, неожиданная, мгновенная, накрывала меня, окутывала, а я была ей даже рада. Но стоило мне моргнуть, зрение возвращалось вместе с реальностью.

Смерть мамы расставила все по местам. Я переехала домой, что должна была сделать давно. Собрала вещи и даже ни с кем не попрощалась – Надежда Михайловна была на работе, Котечка мылся в ванной, а Андрей… Он вернулся к Аделаиде. Никто мне этого не говорил, но я и так догадалась. Когда я собиралась, в шкафу не было его любимых вещей, так что ушла я тихо и без бурных проводов. Они и не заметили, наверное. Или даже обрадовались, что постороннего человека больше нет в их доме. Хотя могли бы проводить, сказать обычные вежливые, ничего не значащие слова. Расстаться по-человечески.

Мне было все равно. Хотелось побыть одной – никого не видеть, ни с кем не разговаривать. Мне было так больно, что я задыхалась и все время ходила в полуобморочном состоянии. Я падала в обмороки, достаточно часто. Приходила в себя то на полу в коридоре, то на кухне. Но мамы не было. Очень быстро я начала себя контролировать и при первых признаках слабости садилась на диван, где на тумбочке всегда стоял сладкий крепкий чай и лежало мокрое полотенце. Мама бы давно отправила меня на обследование, но я знала, что скажут врачи, – стресс. Двойной. Я потеряла маму и Андрея. Умирала от двойного горя. Принято говорить – «умираю от любви», но никто не умер. А от горя умирают многие. От невыносимой тоски, от одиночества.

Мне тоже хотелось умереть. Я лежала и думала, что совсем не хочется оставаться одной. У меня не было ничего, что бы держало здесь, – ни семьи, ни детей, ни родителей. Никого, кто бы во мне нуждался. И не было человека, который встряхнул бы меня, вдохнул жизнь, заставил встать, начать шевелиться. Я была предоставлена сама себе – делай что хочешь. Живи как хочешь. Или не живи.

Долго, очень долго я думала только о маме. И о папе. Перебирала фотографии, вытирала пыль с полок, отвечала на телефонные звонки. Звонили мамины коллеги – выражали соболезнования. Звонила мамина любимая медсестра Кариночка – плакала в трубку, и я ее успокаивала. Звонили клиенты и просили к телефону маму.

– Ее нет, – отвечала я.

– А когда будет? – спрашивали на том конце провода.

– Никогда. Она умерла.

Я так часто произносила эту фразу, что привыкла. Говорила спокойно, буднично. А невидимый мне пациент замирал и умолкал. Потом, собравшись с мыслями – я никого не торопила, молчала, – спрашивал, когда это случилось, произносил какие-то слова утешения, соболезнования.

Так странно, звонков с просьбами о консультации в те дни было очень много. Только они выводили меня из состояния апатии – приходилось вставать к телефону, отвечать. Я думала: где же вы были, когда мама была жива, когда она днями сидела и гипнотизировала телефон?

Некоторые даже спрашивали: «А вы никого порекомендовать не можете?» Я сначала вскидывалась от возмущения, кричала «Нет!» и бросала трубку. А потом решила для себя, что они – больные – ни в чем не виноваты, им нужна помощь. И стала давать телефон Кариночки, которая продолжала вести мамины «дела».

Однажды я проснулась старой. Это было на сороковой день после маминой смерти. Я эти годовщины не отмечала, потому что мне казалось это диким. Я отмечала каждый день без нее, каждое утро, каждый вечер. Тогда, только в то утро, я заплакала. И плакала долго, несколько дней. Ходила по квартире, наливала чай, вытирала крошки со стола, включала телевизор, перекладывала тетради, а слезы лились и никак не заканчивались. Я помню, как мама однажды, вытирая мне, маленькой, слезы, сказала: