Я никогда не обещала тебе сад из роз - [18]

— Мне пришлось это сделать, вот и все. Я слегка расцарапала руку, вот и все.

Врач пристально смотрела на нее и ждала сигнала, насколько глубоко можно копнуть.

— Покажи, — сказала она. — Покажи руку.

Сгорая со стыда, Дебора закатала рукав.

— Ничего себе! — с забавным акцентом, но непринужденно воскликнула доктор. — Шрам останется — будь здоров!

— Все мои партнеры по танцам будут содрогаться от его вида.

— Не исключаю, что ты еще будешь бегать на танцы, что твоя жизнь в большом мире продолжится. Но сейчас ты понимаешь, правда ведь, что у тебя большие неприятности? Расскажи мне, только честно, что подтолкнуло тебя к такому поступку.

Дебора не уловила ни ужаса, ни насмешки, ни одной из сотни чуждых реакций, какие всегда возникали у окружающих при соприкосновении с ее трудностями. Доктор вела стопроцентно серьезную беседу. И Дебора принялась рассказывать ей про Ир.

Одно время — сейчас даже странно об этом вспоминать — ирские боги были ей добрыми союзниками, тайными, царственными компаньонами в ее одиночестве. В летнем лагере, где все ее ненавидели, в школе, где из-за своих странностей она с годами все более отдалялась от остальных. И по мере того, как углублялось одиночество, Ир для нее ширился. Боги сохраняли веселость, эти золотые персонажи, с которыми она встречалась негласно, как с ангелами-хранителями. Но что-то изменилось, и Ир, прежде средоточие красоты и заступничества, превратился в источник страха и боли. Мало-помалу Дебора научилась смягчать его и утихомиривать, разворачиваться от его имперской яркости и утешительности к тюрьме самых темных его углов. В пиковые дни календаря она возносилась к высотам божественно-царственной элиты, а в дни рекордного минимума оказывалась униженной и несчастной. А теперь ей приходилось еще сносить головокружительные перемены между мирами, терпеть ненависть ирского мира, звучавшую в протяжной ругани Синклита, подчиняться и прислуживать Цензору, отвечавшему за то, чтобы тайные семена ирского мира не унесло на Землю, где из них расцветет безумие, при виде которого в ужасе отшатнется мир земной. Цензор сделался тираном обоих миров. Некогда ее заступник, он ополчился против нее. Не что иное, как сама его жестокость стала в ее понимании доказательством реальности Ира, уподобившегося миру земному с его лживыми обещаниями, с его преимуществами и привилегиями, в конечном счете сводившимися к злобе и мукам. Безмятежность обернулась нуждой, нужда — принуждением, принуждение — повсеместной тиранией.

— Там есть собственный язык? — уточнила доктор, вспоминая заманчивые слова и наступающую после них отрешенность.

— Да, — подтвердила Дебора. — Язык — секретный, но я иногда прибегаю к заградительному языку, с виду напоминающему латынь: это на самом деле ширма, обманка.

— А почему нельзя все время пускать в ход настоящий язык?

— Да это же все равно что подзаряжать светлячка вспышками молний.

Вопрос прозвучал столь нелепо, что Дебора посмеялась.

— Тем не менее английским ты владеешь мастерски.

— Английский нужен для земного мира, чтобы испытывать разочарование и вызывать к себе ненависть. А ирский — чтобы высказывать то, что необходимо высказать.

— А картинки ты рисуешь на каком языке… то есть для размышлений тебе служит английский или эрский?

— Ирский.

— Прошу прощения, — сказала доктор. — Наверное, мне просто немного завидно, что у тебя есть собственный язык для общения с собой, но не с нами, простыми смертными.

— Для магии я пользуюсь обоими языками, — сказала Дебора; она не упустила из виду ни докторскую угрозу, ни притязания на общение.

— Наше время истекло, — мягко объявила доктор. — Молодец, что рассказала мне про свой тайный мир. Передай этим богам, и Синклиту, и Цензору, что им меня не запугать и что помешать нашей с тобой работе они бессильны.

Первая тайна приоткрылась, но далек еще был тот день, когда Дебора и санитарка прошли сквозь нее в больницу. Ни молнии, ни рыка из Ира. За ней заперлась последняя дверь палаты, и началась раздача обеда. Медсестры в отделении сменились, и новенькая принялась раздавать алюминиевые ложки вместо деревянных. Двух не хватило. Поиски нагнетались, и Дорис, новенькая больная, засмеялась.

— Тихо! А ну, тихо, все!

Для Деборы этот окрик стал до поры до времени последними отчетливыми английскими словами; время свернулось в складку.

Заведующий четвертым отделением спрашивал: «Что ты сейчас испытываешь?» — и Деборе стоило огромных усилий отвечать, поэтому она руками изобразила качку. Она почти ничего не видела.

— Вид у тебя испуганный, — отметил он.

Качка тоже зашумела. Через некоторое время сквозь нее вновь пробился голос:

— Тебе известно, что такое холодное обертывание? Я скажу, чтобы приготовили. Поначалу слегка неуютно, зато потом успокоишься. Не волнуйся, больно не будет.

Остерегайся этих слов… это все те же слова. За ними следует обман, а там и… Толчок опухоли заставил ее скорчиться на полу. Жилка ужаса лопнула, и наступила тьма, неподвластная даже Иру.

Через некоторое время сознание вернулось, но притупленное. Дебора почувствовала, что лежит голышом на койке, на влажной ледяной простыне. Другая такая же простыня была наброшена сверху и туго затянута. Все те же ограничения, стяжки, удушение, вдавливание в койку. Окончания того, что с ней творили, Дебора не дождалась…