Я не ангел - [48]

Но почему Эмма больше не написала? Думаю, дело было так: Беата сказала ей, что сообщила мне о гибели Глеба, и Эмма ждала, что я примчусь, помогу… Она решила, что я не откликнулся, испугался, не пожелал взять на себя ответственность. Эмма, она же гордая… Не захотела напоминать о себе, вынуждать меня помогать. …О господи, какой стыд, ведь все это время моя сестра думала, что я пропал, чтобы не помогать ей!.. А Беата просто не отправила письмо!.. Я должен был настаивать – звонить, добиваться ответа, а вместо этого я сидел и лелеял свои комплексы! Из-за меня, из-за моих комплексов Эмма нуждалась, мой отец умер в нищете… Не из-за небрежности Беаты, а из-за меня!

– Да что ты так разволновался, все выжили, и она как-нибудь выжила… – сказала Беата, и я почувствовал большую благодарность за то, что она понимает меня и успокаивает. Я ведь к этому не привык. Я привык, что меня обвиняют.

– Како-ой ты… Ты такой американский, такой худой, такой красивый… ты очень красивый, – повторяла Беата. Мне показалось, что она не шутила. И тут со мной произошло то, что называется дежавю, когда что-то неопределенное – слово, звук, запах – внезапно вызывает к жизни тех нас, которыми мы были когда-то. Со мной это иногда происходит во сне: во сне я опять чувствую себя «гасиэбуло», меня кормит Нино бэбо, я не хочу есть, но послушно ем от любви к ней.

А сейчас, рядом с Беатой, это случилось наяву, я почувствовал то же, что семнадцать лет назад: рядом с ней – жизнь.

…Мы с Беатой обменялись номерами телефонов, хотя нам незачем звонить друг другу, она поцеловала меня, и я со своими малосольными огурцами отправился в университет.

Зачем лететь в Петербург, – просить прощения, объясняться?.. Я и не собирался. Но что, если Эмме нужна помощь? Беата сказала, она вела себя как сумасшедшая. Что, если она так и не пришла в себя? Воображение рисовало мне Эмму, бродящую в халате по сумасшедшему дому… Я почему-то был уверен – Эмма не сошла с ума, но она может быть несчастна, одинока, больна. Узнать, что Эмма прописана все там же, на Фонтанке, было нетрудно.

Аэропорт – такси – набережная Фонтанки – у таксиста нет сдачи со ста долларов – дом – двор – подъезд – лифт – пятый этаж – пять минут размышлений у входной двери «я навязываюсь, я ей не нужен» – звонок.

Дверь долго не открывали, я уже хотел уйти, и когда Эмма наконец-то открыла – она была в халате, с заспанным лицом, – вдруг сообразил: сейчас раннее утро, ну какой же я идиот, тоже мне Санта-Клаус, через семнадцать лет приперся без предупреждения в восемь утра!..

– О господи, это ты?.. – сказала Эмма. Как в кино.

Может ли быть, что это Эмма? Вот странность, Беату в Katz’s Deli я узнал в ту же секунду, а вот разглядеть в Эмме ту прежнюю светлую девочку не мог даже в ее собственной квартире. Эмма, слава богу, не выглядела сумасшедшей. Обычная, потрепанная жизнью женщина… Если мне пятьдесят четыре, то ей должно быть сорок семь, и она не кажется моложе. Но дело было не в возрасте, не в морщинах и не в утренней небрежности. В отличие от Беаты, у нее был другой взгляд, не тот, что в юности. Другой взгляд – другой человек.

«Папа умер через год после Глеба», – сказала Эмма, и я глупо пробормотал: «Прости, я не знал», как будто я откуда-то мог знать или если бы знал, то смог что-то сделать… Ну, какой смысл ни вкладывай в мое бормотание, все будет глупо.

В прихожей и на кухне за прошедшую целую жизнь, кажется, не появилось ни одного нового предмета, кроме коробок. Кухня, как и прихожая и коридор, была заставлена коробками, а кроме этого все было в точности так же, как двадцать семь лет назад: у Эммы, конечно, не было возможности покупать новые вещи.

И все остальное было в точности, как двадцать семь лет назад: смущение, замешательство, горестная мысль «зачем я приехал, я не нужен», только тогда это было с отцом, а теперь с Эммой.

Но нам не пришлось сидеть друг напротив друга с неловким чувством: мы чужие, но нужно притворяться, что не чужие. Эмма не хотела притворяться. Она меня принимала, не более того, и я уже собрался сказать, что мне пора, как в прихожей раздался шорох, затем что-то упало, и я услышал: «Вот черт, когда это кончится!». Я помнил этот бодрый голос.

– Мама была равнодушна к старшим детям, но тут ее накрыло, она обожает Гришу, каждый день приходит его проводить… – пояснила Эмма. – Если сказать ей, что она кричала «аборт!», она скажет «этого не было, ты сумасшедшая».

Это я понимаю, каждый помнит, что хочет.

– Приходит проводить в садик?

Да что же это такое, в этом доме я мгновенно становлюсь дебилом! Грише должно быть шестнадцать лет.

– Гриша считает, что ему направо, а школа налево. Мама надеется, что, если проводит его до школы, он не свинтит хотя бы с первого урока.

– Кто это у тебя тут, новый любовник? Скрываешь от меня?

В отличие от Эммы, Алена Сергеевна была, как говорила Нино бэбо, «с утра при полном параде»: накрашенные губы, массивные серьги, бусы. А вот этого я не помнил, – что она такая яркая красивая женщина. Они с Эммой теперь выглядели не как мать и дочь, а как две взрослые женщины, одна чуть старше другой, и это еще раз заставило меня произвести подсчет: мне пятьдесят четыре, значит ей сорок семь… и еще раз пожалеть Эмму.