Я намерен хорошо провести этот вечер - [35]

Жена обрадовалась, но как-то с оглядкой. Надела один, надела второй. Оба впору, и выглядит очень даже. Жена вертелась перед зеркальной дверцей шкафа-купе, то подгибая коленки, то распрямляя, то расставляя ступни, то ставя их вместе. На этих серебряных каблуках с красной подошвой она стала какой-то другой. Не такой, как после душа, но тоже очень волнующей. Он приблизился и положил руки на две выпуклости ее фигуры, показавшиеся ему в тот момент особенно привлекательными.

– Погоди. – Она нагнулась расстегнуть ремешки.

– Оставь, это волнует.

– Но мне неудобно. – Она сняла туфли, одну за другой.

Сняла и зачем-то к самым глазами поднесла. И ногтем свеженаманикюренным ковырнула. И понюхала.

И рассмеялась.

– Говоришь, фирменный пакет не взял, чтобы не пугать друга? Это же кожзам. Подделка, да еще ношеные. Долларов десять – красная цена этой красной подошве.

Жена сунула разоблаченную обувь ему в руки и босая ушлепала в ванную. Глядя на туфли в растопыренных ладонях, на красные подошвы, он услышал, как щелкнула задвижка, и подумал, что его руки тоже очень красны.

Я намерен хорошо провести этот вечер

Накинув на голову розовый капюшон, я вышел на улицу. Небо синее, из окон светит солнце. В клумбе тают корки снега, стекая на тротуар черными ручейками. Снег цвета слежавшегося пепла, усеянный накопившимися за зиму бычками. Гигантская пепельница потекла. Повсюду едкий запах нитрокраски – оранжевые рабочие красят лавку желтым. Почки разбухают. Вроде как Господь набрал полный рот зеленой краски и сбрызнул мир, как хозяйка сбрызгивает белье перед глажкой. Снова апрель.

* * *

Если бы мне нравились лошади, я бы ходил на ипподром. Мне нравятся женщины, и я хожу на Тверскую. На ипподроме надо платить за вход, на Тверской смотришь бесплатно. Тут женщины на любой вкус: белые, вороные, буланые, молоденькие и зрелые, фигуристые и унисекс. Цокают каблуками и шпильками, шуршат балетками и кедами, переступают ногами, держат осанку. Я люблю разные ноги: смуглые и с накачанными икрами, полненькие и чувственные, со щиколотками тонкими аристократическими и с крестьянскими широкими, с острыми коленками и с округлыми, длинные, короткие, стройные и кривоватые, любые. Лучшего зрелища, чем пара ножек, на свете нет.

* * *

В кафе огромные окна от пола до потолка. Зал наполнен солнцем. Напротив меня сидит парочка: она – рыжая немка-голландка, он – шатен, москвич. Обоим по девятнадцать, не больше. Держатся за руки. Он сидит ко мне спиной, она – боком. Прекрасно виден ее бюст, едва не выплескивающийся через край декольте. Она мягкая. Я ее не щупал, но мягкость очевидна. Чрезмерная женская мягкость не в моем вкусе. Предпочитаю определенную степень упругости. Чтобы не как старая подушка, а как накачанный пляжный матрас. Но не перекачанный. Несмотря на весь мой критический анализ рыжей иностранки, глаза от ее буферов оторвать невозможно. Хочется туда нырнуть. И задержаться на некоторое время. Пока воздуха хватит. Больше ничего и не требуется, только нырнуть. И вынырнуть.

А еще она наверняка вся покрыта пухом.

Шатен длинноволос, интеллигентен, кругловат и мешковат. Я был на него похож когда-то. В его возрасте. Кругловатым не был, а вот мешковатым еще как. И остался. Только бедра у меня поуже. А плечи пошире. И волосы покороче.

Шатен от перекатывающихся в декольте буферов в отпаде. Они его заколдовали. Они бы всех тут заколдовали, если бы рыжая сидела ими внутрь кафе. Но рыжая сидит ими в сторону окна, так что весь кайф достается шатену, мне и нескольким рабочим, которые очень уж медленно тянут трос из люка в тротуаре. Встали друг за дружкой, согнулись и тянут, точно бурлаки на Волге. А пялятся все в окошко кафе на ее буфера.

Парочка то и дело целуется. В лобик. То она его, то он ее.

Не каждый решится иметь постоянно перед глазами такое декольте, но мальчику явно требуется сильная зависимость. Одни выбирают героин, другие – белые, колышущиеся, в едва заметных веснушках сиськи.

Время от времени официантки вопят «добрый день» или «всего доброго». Каждый раз вздрагиваю. Мы с нежничающей парочкой сидим за выступом стены и не видим входящих и уходящих, да и звука двери не слыхать. Официанткам никто не отвечает – наши люди недоверчиво относятся к приветствиям незнакомцев.

Рыжая заказала трясучку с сиропом. Принесли. Трясучка дрожит в унисон буферам. Она что, специально? Со стороны и не скажешь, что чувство юмора ее конек. Впрочем, с чего я так решил? Животик рыжей нависает над ремешком джинсов. Если будет и дальше увлекаться трясучкой, дело примет необратимый характер. С мягкими людьми всегда так. Рыжая поглощает трясучку, срезая ее ложечкой. В трясучке остаются выемки с идеально гладкими краями.

Тут она поворачивается ко мне и смотрит прямо в глаза. Я даже опешил от такой ее решительности. Вроде я только что был за наглого, а она этим взглядом расстановку сил переменила. Чувствую, краснею. А она смотрит, усмехается и вдруг говорит мне на чистом русском с интонацией подвыпившей вокзальной буфетчицы:

– Ну… припади. – и одной рукой грудь свою мнет, а другой очередную ложечку с трясучкой в ротик свой отправляет.