Я начинаю войну! - [50]

Он вспылил: «Почему?»

Я говорю: «То, что изложено здесь, не соответствует действительности. Вы пригласите вот этого представителя, кто подписал, и я здесь могу сказать, с чьей подачи это написано, пригласите и послушайте ту и другую сторону, и все станет ясно». Он рукой махнул, но недовольство проявил, в чем я его понимаю, и не только его.

«Вы, — говорит, — там не договоритесь между собой, информация идет разная, одни дают одно, другие дают другое, а нам решение принимать». Так вот, одной из причин принятия этого рокового решения и стало то, что противоречивая информация шла по различным каналам. Оценок обстановки, подписанных тройкой, вы не найдете ни одного документа. Были только шифровки, обращения, связанные, так сказать, с изложением просьб афганского руководства. Поставить то-то, представить то-то, дать возможность поставить двадцать вертолетов с экипажами, ввести полк, и то, и прочее. Поэтому, чтобы разобраться объективно, нужно подходить, безусловно, с разных позиций. Спросить и Иванова, и Богданова — этого пьяницу, всех надо в поле зрения — пусть раскроют свои карты.

Сейчас Морозов — заместитель нашего резидента — пишет в «Новом времени», что вот военные советники Горелов и Заплатин выступали против ввода войск потому, что хорошо знали: ввод войск связан, прежде всего, с тем, чтобы свергнуть Амина и привести к власти Бабрака.

Я так думаю, что если бы наши высшие политические руководители действительно так думали и руководствовались только этим, то грош цена тогда нашим руководителям. Для того чтобы свергнуть одного человека и привести к власти другого, идти на такую акцию — это сумасшествие.

Еще по дороге к министру, когда ехали в машине с Епишевым, он мне говорит: «Ты перестань хвалить халькистов». Я говорю: «Алексей Алексеевич, вы меня вызвали, чтобы мое мнение послушать или свое навязать?» Он махнул рукой: «Как хочешь!» Заходим в приемную: «Подожди здесь», — сам пошел туда. Ну, минут пять он, наверное, там побыл, выходят министр Устинов в шинели и Огарков с Епишевым. Устинов поздоровался, говорит: «Ты расскажи вот Николаю Васильевичу, а потом мне расскажешь, когда вернусь». Пошли к Огаркову. И вот в ходе разговора я отвечал на его вопросы, докладывал, как я понимаю обстановку. Он задал мне такой вопрос: «А как ты смотришь на ввод войск, если эта мера потребуется?» Ну, я к такому вопросу не был готов, в общем-то. И ответил: «По моему мнению, этого делать не следует». И продолжил: «У нас среди военных советников вы не найдете ни одного человека, который бы выступал за ввод войск, хотя главная тяжесть лежала на наших плечах, а не на плечах этих комитетчиков. Они сидели в посольстве, копались в бумагах, а положение дел на местах не знали, как мы знали, по крайней мере».

Да, было и у нас шероховатостей немало, конечно, и мятежи были. Но ведь чем были вызваны к жизни мятежи? Мы же сами прошли все это. Изменой офицерского, прежде всего, состава.

А неграмотного солдата поднять на мятеж не так уж и трудно. Пообещай ему сто марок, не марок, а афгани, и все.

Мою жизнь купили за четыре тысячи марок, и запросто мой водитель дал подписку, что он по команде решит мою судьбу, и благо, что команда поступила месяца через два после того, как его завербовал парчамист, я уже знал этого офицера. Но этот солдат меня знал и мое доброе отношение к нему, и он отказался. «Я вам деньги верну, и не буду я этого делать». Тогда этого офицера арестовали, ликвидировали. Правда, водителя моего оставили в живых, но я согласился, чтобы с машины моей его сняли, потому что на него вновь может быть давление.

После этой беседы у министра он меня отпустил, и я как бы завис тут. Епишев на второй день, у него отпуск был недогулянным, улетел в Прибалтику на десять дней. Меня направили сначала во Львов, потом в Одесское объединенное училище, там много афганцев обучалось, узнать, каково настроение афганских слушателей. Я оттуда вернулся где-то в двадцатых числах, тут уже машина совсем закрутилась. И как только ввод войск произошел, меня тут же вызывает Епишев. «Ну, вот видишь, что произошло. Надо срочно возвращаться туда».

Я говорю: «Алексей Алексеевич, а можно мне свое мнение высказать? — «Ну, пожалуйста». — «Я считаю, что мне сейчас там делать нечего, с приходом нового руководства руль надо круто поворачивать, я не смогу этого сделать, меня не поймут. Я не боюсь, если надо, поеду, но я вам откровенно говорю, что мне трудно и не поймут меня все. Халькисты будут уходить». Такая смена действительно началась. На встрече присутствовал адмирал флота Сорокин. «Ну хорошо, посоветуемся с министром».

Министр поручил ему связаться с международным отделом ЦК. Согласились с моими доводами, и я остался, больше я в Афганистан не возвращался. Правда, Епишев говорил: «Так у тебя ж там жена?» Я говорю: «Жена там, но я попрошу товарищей, чтоб там помогли ее отправить. Мне не хочется встречаться с афганцами, видеть их, чтоб они смотрели на меня как на предателя».

Думаю, что при принятии решения мнение аппарата Главного военного советника в Афганистане не учитывалось. Горелов был един со мной абсолютно. Взаимоотношения между нами складывались трудно, и взаимопонимание появилось после того, как начала усложняться обстановка и обострились противоречия между Тараки и Амином. Мы долго по вечерам ходили около дворца и думали: ну что ж будет, какова развязка этого? Если мы введем войска, чем это для нас обернется? Это ж трагедия для страны. Мы понимали, что надо не этим путем идти, что надо армию укреплять, надо идти в народ. На заседаниях Совета обороны, на которых мы с Гореловым присутствовали, часто спорили. Амин однажды заявил: вдоль дороги, три-четыре километра вправо, влево все населенные пункты сжечь, так как там все мятежники. «Нельзя этого делать, — вначале Горелов, потом я, — мы своих советников не допустим ни к подготовке этой операции, ни к ее проведению». И такой тон, видимо, возымел свое действие, и предложение было снято.