«…Я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно»: Письма Д.И. Кленовского В.Ф. Маркову (1952-1962) - [37]
Сердечный привет от нас обоих Вам и супруге! Слышал, что оба вы серьезно переболели. Надеюсь, что обошлось?
Ваш Д. Кленовский
52
8 июня <19>62
Дорогой Владимир Федорович!
Ваше письмо очень меня огорчило… Не суждениями о моих стихах, а Вашим упадочническим настроением. Вся причина Вашей душевной депрессии заключается, по-видимому, в том, что Вы потеряли веру в себя как в поэта. Если Вы не забыли, я уже неоднократно за эти последние годы пытался в письмах убедить Вас, что такие Ваши настроения преждевременны, что могут быть, и притом длительные, периоды молчания, из которых поэт выходит окрепшим и обновленным. Я лично, например, молчал 30 лет, и, как ни относиться к моим теперешним стихам, я в них, по сравнению со стихами моей юности, вырос и окреп. Вот и Елагин молчал почти 10 лет, его уже некоторые как поэта похоронили, а сейчас он, как видите, выступил со стихами, имеющими большой успех. Не буду повторяться, скажу только, что мои доводы в отношении Вас остаются в силе. Наконец, не надо быть обязательно превосходным поэтом, можно быть превосходным критиком, литературоведом и проч., и проч. Вот Горький все жалел, что не может написать хорошего стихотворения, даже Ходасевича спрашивал, действительно ли его, Горького, стихи очень плохи? Ходасевич подтвердил, а Горький в ответ: «жаль, очень жаль… Всегда хотел написать хорошее стихотворение!»[295] Но почему, собственно, понадобились Горькому именно стихи?? У него была другая дорога. И перед Вами лежат вне поэзии превосходные литературные пути!
Что касается долгого отсутствия от Вас отклика на мою книгу, то я расценил это как Ваше отрицательное к ней отношение и, как вижу, не очень-то ошибся. Впрочем, замечания Ваши показались мне на этот раз как-то особенно неубедительными. Мне представляется, что Вы лишь наскоро пробежали книгу, в стихи не вникли и во многом не разобрались. Чем иначе объяснить чисто фактические ошибки в Ваших суждениях? Предположить, что Вы утратили чутье в некоторых элементах поэзии, было бы слишком огорчительно. Вы многое уразумели как-то (простите!) по-обывательски, буквально. Ну вот, скажем, «этюд Шопена, строчка Блока»[296] — это ведь величина приблизительная, примерная — не приводить же в стихотворении список всего любимого! Это не имена, а символ, образ, намек (так же как сирень и липа) — пусть читатель заменит их в мыслях чем хочет своим. И в другом стихотворении никак я не мечтаю, как Вам это показалось, о том, чтобы, «от радости шалея, сложить наивнейшие строки»[297]. Это не мечта о будущем, а тоска по прошлому, по утраченному, по той юности, когда в таком настроении такое писалось (у меня ведь и сказано: «юность»). Вы проявили в этих двух случаях какое— то отсутствие воображения, фантазии, чего я именно от Вас не ожидал. Тут словно оправдались мои слова о том, что мои стихи «темны», т. е. не всегда и не во всем понятны. А ведь приведенные примеры относятся к самому в них ясному и очевидному! Что же тогда говорить о стихах с эзотерической сутью? Они «темны» для очень и очень многих, для Вас в том числе. Ведь Вы из моих стихов одобрили самые элементарные! По— видимому, все из области эзотерики Вам глубоко чуждо и такие стихи до Вас не доходят. Вы иронически отсылаете меня к… Алисе[298]. Следовало бы Вам лучше вспомнить «Орфея» Кокто[299] — это помогло бы Вам понять стихотворение о зеркалах[300], понять, что вопрос «но как туда войти?» относится не столько к зеркалу, сколько к смерти и что зеркало только вступление к теме о смерти. Кивать на Алису — это подход легковесный. И дальше, в этом же стихотворении:
Вы поняли так, будто это у меня «могила куда-то (!!! — Д. К.) гляделась». Как это могло такое с Вами случиться? Ведь «она» — единственное число, а «могил» — множественное. «Она» явно согласована и в числе, и в отношении близости места в предложении с «ту». И почему «куда — то», когда сказано, что «она» гляделась «в них», т. е. в зеркала?
В отношении «опять рука, почему не нога» — я Вас не понимаю. Дело не в грубости такой ремарки, а в том, что и она тоже противоречит фактам. Единственное мое стихотворение о руке («Моя рука») было напечатано в 1950 г. в «Следе жизни». Почему в 1963 г., т. е. через 13 лет, нельзя написать о ее руке? Слово «рука», конечно, встречается, как и всякое другое слово, в отдельных стихах моих пяти книг, но рука не является при этом темой стихотворения. Т<ак> ч<то> нервничать как будто не было причины…
Что рифмы иногда «неряшливы» — это никак не случайность. Я стал охотнее пользоваться ассонансами, чтобы избежать хоть отчасти назойливости и скудости, а главное, тисков точных рифм. Стихам это, я убежден, не во вред, а на пользу. Те стихи, где я пользуюсь ассонансами (например: «Я понял и в то мгновение»), звучат свободнее. Именно от Вас, поборника всяческой свободы в поэзии[301], я такого упрека не ожидал. Что же тогда сказать об Ильинском?[302]
Что касается того, какая из моих книг «лучшая», то я сам об этом, конечно, судить не могу. Скажу только, что Ваше мнение (лучшая — «След жизни») никем из моих литературных друзей, с мнением которых я считаюсь, не разделяется.
