Я, которой не было - [4]

с Бильярдным клубом «Будущее», нельзя услышать те голоса и смех или вспомнить ощущение, когда глубокой ночью грубый шерстяной свитер колет щеку, и не знаешь, да и не важно, на ком он надет, этот свитер, — на Магнусе, или Торстене, или Пере. Но она утратила не только эти ночи. Детство и юность, работа и первые годы со Сверкером перестали быть воспоминанием, превратившись в сухое знание. Она знала, что выросла в белом домике, что мать окрестила ее Мэри, а отец называл Мари и что она всю свою юность играла сама с собой, будто у нее двойная жизнь, что у нее есть второе «я», оно просыпается, когда она засыпает, и засыпает, когда она просыпается. Знала она и что мама погибла в автомобильной аварии, когда Мэри едва исполнилось двадцать четыре года, и что отец, страшно изувеченный в той же аварии, прожил еще четыре года — но вспомнить этого не могла. Все это были только слова. Вся ее жизнь превратилась в слова.

Хотя, похоже, положение меняется к лучшему. Вчерашним утром, проснувшись, она ощутила отчаянный страх, что не узнает Пера, когда снова с ним встретится, и, сколько ни напрягалась, не смогла вспомнить, как он выглядит. Он стал лишь описанием: белокурый и синеглазый. Но тревога оказалась напрасной: когда весь состав делегации собрался наконец в VIP-зале аэропорта, сомнений не осталось. Мужчина, что стоял в глубине зала в расстегнутом пальто и заложив руки за спину, точно был Пер. Однако не очень похожий на себя. Волосы по-прежнему густые и золотистые, но лицо с тех пор набрякло, а глаза сузились. От виски, подумала она. От виски и бессчетных ночных судилищ…

Он смотрел на нее твердым взглядом, но не двигался с места. Таков протокол, это знали они оба, ему как послу полагается стоять у самых дверей и приветствовать ее первым. Возможно, это еще и наказание, пусть нелепое и запоздалое, за то, что он видел ее с Торстеном, как они плавали нагишом в озере Хестерумшё — на последнем праздновании Мидсоммара Бильярдным клубом «Будущее».

— МэриМари, — сказал он, когда она остановилась перед ним.

— Пер, — сказала она.

— Давно не виделись.

— И не говори.

— Ты теперь министр. Поздравляю.

— Спасибо.

— Как дела у Сверкера?

— То так, то сяк.

— Какой все-таки кошмар.

— Да уж.

— Кошмарнее не придумаешь.

— Да.

— Так что, мы выезжаем?

— Да.

Кто-то вежливо покашливает в раздевалке перед дверью туалета, и Мэри, спохватившись, торопливо шарит по стене в поисках выключателя. В следующий миг она стоит и щурится в слепящем свете галогеновой лампы. Альбатрос, поспешно думает Мэри, сама не понимая, что имеет в виду. Осматривается. Изящный посольский туалет: рельефный кафель стен элегантно контрастирует с клинкерной плиткой на полу. Кто-то — наверное Анна — тщетно пытался смягчить этот брутальный холод новизны, веером развесив над раковиной полотенца пастельных тонов. Бледное лицо, виднеющееся поверх них в зеркале, уюта тоже не добавляет. Оно слишком туманное. Неопределенное. Плохо различимое и с трудом поддающееся описанию.

Мэри больше не верит своему отражению. Иногда она видит свое лицо в газетах, и оно совсем не похоже на то, что в зеркале. У газетного лица тонкие губы и недоверчивый взгляд, а у лица в зеркале смешливые морщинки у глаз и девчачья улыбка. Мэри не любит свое газетное лицо — до такой степени, что пресс-секретарю поручено следить, чтобы в подборках прессы, которые ложатся к ней на стол, не было никаких ее изображений. Что, разумеется, живо обсуждается в министерстве. Ничего. Она может себе это позволить. Хуже, если вдруг узнают, что она больше вообще не читает газет, что она не в состоянии их открыть. Правда состоит в том, что ей тяжело видеть в них собственное имя. Уже много месяцев она целиком и полностью полагается на выпуски последних известий по радио. Так продолжаться не может, она это знает, но не знает, что с этим делать.

Снова покашливание. Одним движением Мэри выхватывает помаду из сумочки, подкрашивает верхнюю губу, прижимает ее к нижней, проводит рукой по волосам и открывает кран. Не выключая воду, считает секунды — тысяча один, тысяча два, тысяча три — но руку за мылом так и не протягивает. Руки ей мыть незачем, но человек по ту сторону этого может не знать, так что она предоставляет ему возможность услышать звук, как если бы она действительно мыла руки. Во избежание разговоров, думает она. Словно на самом деле там, за дверью, стоит Ренате, готовая осмысливать, оценивать и критиковать любые действия дочери. Но разумеется, это не Ренате — та обратилась в прах больше четверти века тому назад. Это Анна. Она отступает на шаг, когда дверь открывается, и взмахивает руками.

— МэриМари, — говорит она. — Как я тебе рада!

В свое время Анне выпала роль вестницы от Министерства иностранных дел — это она тогда принесла новость о случившемся со Сверкером. А до того — роль подруги среди прочих друзей и подруг и в оном качестве — проносится в голове у Мэри — по всей вероятности, предмета искусных Сверкеровых домогательств, — по крайней мере, на какое-то время. По-видимому, успешных. Не то чтобы Анна или Сверкер как-либо себя выдали, есть лишь косвенные признаки, не тянущие на доказательства. Во всяком случае — для Мэри. Переглядывания не в счет. Как и торопливое поглаживание при нечаянной встрече в дверях — когда людям кажется, что их никто не видит. Оно вполне могло быть чисто дружеским жестом. Теоретически.