Я избрал свободу - [8]

День выборов был праздником, днем для собраний и развлечений. Гершгорн отпраздновал этот день, заставив меня несколько часов простоять в корридоре и будучи особенно грубым при допросах. Из его вопросов я заключил, что Иванченко был обвинен во вредительстве в трубопрокатной промышленности и что для завершения картины, созданной НКВД, было нужно, чтобы я «признал» себя «виновным» в сотрудничестве.

«Я честно не могу сказать вам больше, чем я знаю», повторил я.

«К черту с вашей честностью. Мне нужны факты, а не ваша дурацкая честность. Какой позор, что мы не посадили вас в свое время. Вы были бы сейчас шелковым».

Мое сопротивление подходило к концу. Я жаждал конца этого длительного мучения, почти любой ценой. Иногда мне казалось, что я погружаюсь в страшный кошмар на яву. Я подписываю свою фамилию большими бувами… Оркестр играет «Интернационал»… Меня с торжеством несут в большую, мягкую постель, а около меня мама и Наташа… Знали это мои мучители или нет, но я был готов сдаться. Еще одна или две недели этих допросов, еще одно или два избиения и я бы сдался, принял бы на себя последствия; увы, я не был сделан из стали.

ОТРЫВОК СЕДЬМОЙ

В следующие несколько дней аресты на заводе еще усилились. Каждый раз, когда казалось, что погром утихает, пауза оказывалась только прелюдией к новой вспышке. Тормоза полностью отказали после смерти Орджоникидзе. Его преемник — Каганович не имел решимости и мужества Орджоникидзе. Он «сотрудничал» и аресты инженерно-технического персонала резко усилились. Среди удаленных в этот раз находился Мирон Рагоза, коммерческий директор нашего комбината. Его жена и приемная дочь были выселены из квартиры.

В первую неделю января Гершгорн положил передо мной новый документ. Это было «добровольное заявление», т. е. признание. Это было длинное и хитроумное заявление, полное недосказанных и уклончивых признаний. Преступления моих друзей, начальников и подчиненных были описаны прямо; моя собственная ответственность была отмечена легко, почти случайно. Это было расчитано, чтобы сделать капитуляцию более легкой, более соблазнительной.

«Поймите пожалуйста», сказал Гершгорн, пока я читал страницу за страницей эту техническую сказку, «что это абсолютной минимум того, что НКВД ожидает от вас. Здесь нет места для торговли. Если вы не согласитесь, вы об'являете войну НКВД и вы ее не вынесете. Вы подпишете пером или карандашем?»

«Ни тем не другим.»

«А я говорю, что ты подпишешь, ты, саботажник. Так как подписал Бычков, так как подписал Иванченко».

«Делайте что хотите. Я не признаюсь в преступлениях, в которых я не виновен». Гершгорн вдруг вскочил в припадке ярости и бросился на меня, крича «саботажник, вредитель, негодяй. Получай… и еще… и еще…» Его мощные кулаки били меня в лицо, как два поршня. Кровь брызнула у меня из носа. Я услышал, скорее чем увидел, как Дороган ворвался в комнату. Мои нервы научились узнавать его тяжелые шаги. Он тоже начал бить меня кулаками. Я упал на пол и свернулся в клубок, как бы заворачиваясь в свою собственную кожу, в то время как четыре тяжелых, жестких сапога топтали и пинали меня.

Я стонал от боли. Гершгорн должен был вызвать охранников, которые подняли меня. «Уберите эту сволочь. Выкиньте его вон!» Когда меня тащили к двери, я почувствовал, как он еще раз ударил меня кулаком в затылок. Часовые вытащили меня в маленькую комнату, где меня оставили зализывать мои раны. Я просидел там час или два.

Затем вошел Гершгорн.

«Ну, обдумали ли вы, или вас надо еще убеждать?

«Нет, я не подпишу. Вы можете меня убить, но я не подпишу».

«Я даю тебе три дня на размышления. А теперь убирайся!

И так я вышел. Но мой партийный билет был все еще в моем кармане…

Я оказался на улице, на которой свирепствовала снежная буря. Снег хлестал меня по раненому лицу, как тысячи кнутов. Я доплелся до гостинницы. В вестибюле мое сознание механически схватило слова большого плаката, оставшегося от выборов: «Сплотимся вокруг Сталина за счастливую жизнь!»

Я свалился на постель, не снимая одежды. Куда бы я не поворачивался, я видел на стене портрет Сталина. Я думал не о физической боли, не об унижении. «Итак, теперь, товарищ Сталин», я говорил портрету, «наше знакомство закончено. Не осталось ничего недосказанного. Всё ясно. Привет, товарищ Сталин!»

Восьмой и девятый отрывки из'яты из книги по цензурным соображениям.

ОТРЫВОК ДЕСЯТЫЙ

Атмосфера в Москве в этот момент могла только способствовать углублению моего пессимизма, это была вторая неделя марта 1938 года; неделя, когда происходил третий и самый сенсационный из всех кровавых процессов этой чистки. Стране сообщались самые фантастические обвинения против отцов Революции и их еще более фантастические «признания». Все это казалось совершенно невероятным, т. к. в числе обвиняемых были Бухарин, Рыков, Крестинский и другие, имена которых были тесно связаны с именем Ленина.

Николай Бухарин, блестящий писатель, аскет, «большевистский святой», был особенным кумиром коммунистической молодежи моего поколения. Я вспоминал нашу встречу с ним в кабинете Орджоникидзе и последующие встречи в его собственном кабинете. Даже после его опалы и исключения из Политбюро, его появление на митингах и собраниях вызывало почти такие же овации, как и появление самого Сталина. Алексей Рыков был заместителем Ленина на посту председателя Совнаркома. У него была голова фанатика со всклокоченной бородой и горящими глазами; даже его известная слабость к бутылке не уменьшала его попупярности. Сейчас эти люди, и другие подобные им, чернили себя и развенчивали себя в наших глазах. Сейчас их расстреливали как шпионов, агентов капитализма и изменников.