Я избрал свободу - [27]

«Мне стыдно говорить, Виктор Андреевич», сказала она, «но вы интеллигентный человек и вы поймете. Я позволяю себе доедать то, что остается от вашего завтрака. Пожалуста, извините меня… но так трудно оставаться в живых».

«Это совершенно правильно. Я рад, что вы это сделали. Но, откровенно говоря, я думал, что кельнерша…»

«У нас с Лизой соглашение», прервала она. «Один день я беру остатки, а другой — она… Голод ужасная вещь, Виктор Андреевич. Он сильнее, чем стыд».

И так, во все время моего пребывания в Совнаркоме, я ел только половину своего завтрака, оставляя вторую половину для Лизы и моей секретарши. Лиза, как я узнал, уносила свою порцию домой для ее двух маленьких детей; ее муж был на фронте. Обe эти женщины существовали только на рабочий паек: 400 грамм сахара, 500 грамм крупы и 400 грамм жиров в месяц, плюс 400 грамм хлеба в день. Когда я оставил недоеденным мой первый завтрак, то в переводе на рыночную стоимость, это составляло по меньшей мере 100 рублей. Одно яйцо, например, стоило 40 руб., а Лиза зарабатывала 150 рублей в месяц.

Около полудня у меня был другой посетитель, человек заведывавший особым секретным отделом, глазами и ушами НКВД в каждой советской организации. Это был молодой человек, типичный агент полиции, хотя и в штатском платье. Он был деловит и несколько слишком официален, держа себя так, как будто он был действительным хозяином в моем кабинете.

«Привет, товарищ Кравченко», сказал он. «Очень рад с вами познакомиться. Мы будем с вами часто встречаться. Вы здесь новый человек и вам нужно с самого начала познакомиться с некоторыми правилами. Мы воюем. Враг везде и мы должны быть очень осторожны».

«Конечно, конечно».

Так, вот правила для сохранения государственных секретов. Пожалуйста прочтите их медленно и внимательно и спрашивайте меня, если что либо будет неясно».

Он вручил мне пачку в десять или двенадцать густо напечанных на машинке листков. В обычной советской смеси приказов и угроз, эти листки инструктировали меня, как обращаться с государственными, партийными и военными секретными документами, как охранять мой письменный стол, мой сейф и кабинет от постороних глаз, даже как препятствовать моему личному секретарю смотреть на некоторые типы официальных бумаг. Я узнал, что в Совнаркоме было два штата стенографов, обычный и секретный. Обычные письма могли диктоваться обычному штату, но секретные должны были даваться только секретным стенографам, которые должны вызываться через особый отдел. Правила предписывали, что каждый приказ от моих начальников должен быть в письменном виде.

«Но как, если товарищ Уткин и товарищ Памфилов (заместитель и председатель Совнаркома) или кто либо из Кремля дадут мне устные инструкции?» спросил я в этом месте.

«В этом случае вы должны немедленно внести их слова в ваш личный дневник. То же самое относится и к содержанию важных телефонных разговоров. Записывайте все без задержки — это ваша лучшая защита на случай последующих недоразумений. Товарищ Сталин учит нас доверять людям, но в то же время контролировать и еще раз проверять».

После того, как я кончил чтение, мой посетитель распространился на эту тему. Суть его лекции была в том, что я не должен доверять никому и предполагать, что другие мне также не доверяют. Должны быть письменные доказательства, подробные отчеты о каждой встрече или разговоре. Взаимное недоверие было не только фактом в советском аппарате, но оно было признанным, обязательным способом жизни, единственным шансом для самосохранения. Вновь я подписал документ, гласящий, что я ознакомился с правилами и знаю о наказаниях о их нарушениях.

В конце он попросил меня прочесть и вникнуть в совершенно секретный документ, подписанный Сталиным и Молотовым. Это было решение Политбюро, определявшее права и обязанности Совнаркома. Оно перечисляло самые мелкие подробности и не оставляло никакого сомнения в том, что правительство, представленное Совнаркомом, было только слепым орудием и слугой Политбюро. Я подписал обычную форму держать свой рот закрытым. Эта подчиненность правительства партии была известна каждому интеллигентному советскому гражданину и все же она считалась тайной.

До свидания, товарищ Кравченко. Как я сказал, мы будем с вами часто встречаться.

* * *

Те слои правящего круга, к которым я принадлежал, были во многих отношениях самыми несчастными в советской иерархии. В целом, мы имели больше ответственности, чем власти. Мы делали самую тяжелую работу, а обычно благодарность получали наши начальники. Мы были слишком высоко поставлены, чтобы отдыхать, как это могли делать меньшие начальники и рядовые служащие, но недостаточно высоко в пирамиде власти, чтобы перекладывать вину и работу на плечи других.

Но из всех наших испытаний самым тяжелым была бессоница. Неделя, когда я мог спать больше пяти часов в сутки, была исключением. Основная масса наших служащих и специалистов работала от девяти до пяти часов, хотя время от времени я мог задержать их и дольше или вызвать кого либо на вечер. Но мой рабочий день продолжался от десяти или одинаццати часов утра до трех-четырех часов следующего утра, а часто и позже. Редко я мог украсть несколько вечерних часов для своей жены. Иногда я позволял себе один или два часа беспокойного сна на диване в моем кабинете, с запертой дверью и телефоном у уха, чтобы меня не поймали за этим делом.