Я — из контрразведки - [70]

— Я прошу вас озаботиться немедленной доставкой всего необходимого флоту, — сказал Врангель. — Закупите в Турции.

— А валюта? — осторожно спросил Кривошеин.

— Договоритесь с послами. Я подпишу любые обязательства.

Кривошеин застегнул портфель.

— Петр Николаевич… Вместе с адмиралом Колчаком большевики расстреляли и председателя его правительства Пепеляева. Я все время думаю об этом, это гнетет меня.

— Бог с вами, Александр Васильевич, — вздохнул Врангель. — Я понимаю ваши чувства, но успокойтесь. Нам с вами грозит изгнание, может быть — позор, бесславие, нищета, но расстрел? Нет! Успокойтесь. Вас мирно похоронят где–нибудь на русском кладбище в Ницце или Вилафранке. И меня тоже. Так–то вот…

Коханый сидел в «Кисте», в камере предварительного заключения контрразведки. С минуты на минуту его могли подвергнуть усиленному допросу: выдержит ли он? Этот человек был антипатичен Марину с первой минуты. Туповато–высокомерный, с очевидно гипертрофированным ощущением собственного «я», он являл собой тот ранний тип руководителя, вознесенного волей обстоятельств над вчерашними своими товарищами, который до последних дней жизни Ленина вызывал его резкую и беспощадную критику.

«Коханому нужно помочь, — размышлял Марин. — Нужно что–то предпринять, сделать, чтобы вызволить его. Но если быть честным, что я могу? Номинальный помощник начальника, над которым грозно нависло тяжкое бремя подозрений. Я не могу ни вопроса задать, ни приказать, только ждать». Что–то подсказывало: ничего хорошего он не дождется. Нужно действовать немедленно, сейчас же. Марин пошел к Лохвицкой. Она сидела у раскрытых дверей балкона и смотрела на море. Свежий, уже по–настоящему осенний ветер теребил ее платье, разметал по плечам длинные волосы. На этот раз они не были уложены в ее обычную прическу: тугой огромный узел на затылке.

— Там — Константинополь, Ак–София и тишина, — негромко сказала она. — Всего двести миль, ночь пути.

— Вы решили ехать с остатками армии?

— А вы что решили?

— Мне кажется, что Коханый не надежен, — сказал он прямо. — Вы же видели и слышали, как он себя вел.

— Видела, — кивнула она. — Вас не поражает, что член вашей партии — трус?

— Я бы не был столь категоричным.

— Это уж как вам угодно, а я видела его глаза: заурядный и пошлый предатель! Однако вы не ответили мне.

— Я не принимаю вашу злую иронию. Партбилет РКП (б) — не панацея от подлости и низости. Мы снова спорим о том же.

— О чем?

— О том, что здесь, в русской армии, негодяев в тысячи и десятки тысяч раз больше! Каждый третий — подлец, но что это доказывает? Да ничего! Ровным счетом — ничего.

— Не улавливаю вашей основной мысли, — холодно сказала она.

— Боже мой, да совсем простая моя мысль. Все определяется не количеством подонков, не арифметикой! У нас идея, светлая, радостная для всех, а у вас? Вы ведь стоите у гробового входа, да и не просто стоите, вы цепляетесь за него, вы и всех остальных хотите уволочь за собой. Ну и что, если при этом среди вас — много хороших, но заблуждающихся? А среди нас — много плохих? Важна тенденция, а она у нас и за нас.

— Блистательная лекция. Вы ее повторите Климовичу, когда ваш «плохой» Коханый расколется, как гнилое полено?

— Не знаю, — хмуро сказал Марин.

— Все решится сегодня, я думаю, — голос Зинаиды Павловны изменился. Теперь она говорила твердо и решительно: — Вам предписано сидеть дома?

— Нет!

— Прекрасно. Идите к Климовичу, напомните ему о том, что он поручил вам портовый завод. Исчезните под этим предлогом до вечера. Сюда не возвращайтесь. Встретимся у лестницы, которая ведет в ставку.

— Когда?

— Постарайтесь найти такое место, с которого видно мое окно. Увидите задернутую штору — сразу же идите к лестнице.

Марин ушел. Зинаида Павловна открыла верхний ящик комода и приподняла стопку белья. Под ней лежал маузер, подарок Климовича. Проверила магазин — он был полон, передернула затвор и поставила пистолет на предохранитель, но потом передумала и вернула флажок в боевое положение: теперь можно было стрелять сразу.

В дверь осторожно постучали, она открыла и увидела улыбающегося Скуратова.

— Мадам… — он попытался поцеловать ей руку, но она уклонилась, и он сказал: — Генерал отправил нашего общего друга в порт и приказал осмотреть его номер.

— И вы решили сообщить об этом мне? Очень мило, благодарю.

— Пожалуйста. Вам приказано сопровождать меня. Я думаю, что генералу захочется сопоставить наши впечатления, как вы считаете?

— Идемте.

У номера Марина пританцовывал горбатенький портье. Он услужливо распахнул дверь и сложился в поклоне.

— Пошел вон, — тихо сказал Скуратов. — И нишкни у меня, подлец. — Он запер двери изнутри, оценивающим взглядом посмотрел на Зинаиду Павловну. — Вы всегда мне очень нравились, сударыня.

Она ничего не ответила, и Скуратов продолжал:

— Бывают женщины, которые не шевелят во мне струны, а бывают…

— Значит, я шевелю… ваши струны? — перебила она с плохо скрытой издевкой.

Скуратов покраснел и набычился.

— Вы язвительная и злая особа, я это сразу понял, но здесь, в номере, вы, между прочим, в моей власти, и стоит мне захотеть…

— Захотите… — сказала она насмешливо.