Я — из контрразведки - [40]

Он увидел, что она тоже заметно нервничает, и понял, каким–то безошибочным чутьем, что она от души, искренне хочет, чтобы он выдержал экзамен.

— Ладыженский и Маклаков не знают Лохвицкую, — продолжала Зинаида Павловна. — Дело в том, что все свои донесения в Париж я подписывала определенным псевдонимом…

И Марин вспомнил: «Мы длительное время перехватываем шифровки из Парижа, — сказал Менжинский в последний день перед отъездом. — Они адресованы в Крым, некоему Викторову… Попытайтесь выяснить, о ком идет речь». Викторов… Ну какое отношение имеет к ней мужская фамилия? И адресовались шифровки не в Париж, а из Парижа… Нет? Или да? Цена ответа — жизнь… Агент пристрелит не задумываясь… Одна последняя надежда: попытаться поразить ее воображение…»

Марин повернулся лицом к стене, заложил руки за спину и сказал:

— Мне хочется облегчить вам задачу. Возьмите у вашего агента пистолет и совершите правосудие. Сами. Бог вам судья.

— Как вам будет угодно, — сказала она и шагнула к дверям.

Марин не видел этого, он только слышал.

— У генерала Климовича есть резидент в Харькове, — сказал он вдруг. — Сообщения о группировках красных, их передислокациях и планах подписывает господин Викторов. Это все, что я могу вам сказать. Заранее оговариваюсь: лично я никак не связываю этот псевдоним с вами. — Сказал и тут же вспомнил: ведь у известной в свое время «сотрудницы» охранки Зинаиды Гернгросс–Жученко охранный псевдоним был «Михеев». «А они не слишком изобретательны, — подумал Марин, — повторяются…» Он увидел ее испуганные глаза и вдруг испытал мгновенное чувство жалости, и сожаления, и чего–то еще, чему не было названия. Да он и не задумывался, не искал…

Она заплакала навзрыд, и он бросился к ней, сжал ладонями ее лицо. Он почувствовал — ошеломляюще и болезненно, что вместо ненависти к ней, вместо острого желания сдавить ее горло, казалось бы, такого естественного желания, он испытывает совсем другие чувства. То, что эти два дня и две ночи зрело в нем подспудно, то, в чем он не отдавал себе отчета, а вернее, боялся его отдать, случилось, произошло. Он покрывал ее лицо поцелуями. Что ж невероятного было в том, что она ответила ему сначала робко, сдержанно, а потом, окончательно теряя контроль над собой и рассудок, — безудержно и исступленно… Потом пришло отрезвленье. Они молча лежали рядом, под ними были только неструганые, шершавые доски, с грязного потолка свисала паутина. Они боялись взглянуть друг на друга и чувствовали это. Он думал, что совершил то, что принято было называть «необдуманным поступком», он даже не пытался уверить себя, что поступил так в интересах дела, он честно признался самому себе, что все время сознательно шел навстречу тому, что произошло, и, чего греха таить, хотел этого. И если бы на его месте был другой человек, в данном случае другой работник, но вышедший из социально иной среды, возможно, все бы повернулось по–иному. И этот иной никогда бы не сделал того шага, который сделал он. Нет, не потому даже, что не захотел бы сделать такой шаг в силу воспитания и социально–психологических различий. Пусть он презрел бы эти различия и увидел бы в Зинаиде Павловне не врага, не дворянку, а просто красивую, просто невероятно привлекательную женщину, и все равно — ничего бы не было. Марин это знал. Потому что она бы не захотела, она бы на это не пошла, потому что для нее эти различия — он был уверен в этом — играли главную роль. А она вначале отнеслась к вдруг нахлынувшей лавине чувств, как к чему–то неотвратимому и неизбежному. Она твердила про себя: «Это последняя ночь, кто знает». И этот человек, с таким резко очерченным ртом, таким мужественным лицом, которое не портили ни залысины, ни уже отчетливо читаемые морщинки у глаз и губ, он ведь был первым и единственным в ее жизни, и она это поняла каким–то внутренним чутьем. То, что было до него и было не раз, все это ушло и забылось, оставив в душе когда недолгую боль, когда просто досаду, а чаще всего полное безразличие. Теперь же кто–то словно много–много раз повторил ей: «Это твоя судьба», — и она поверила этому внутреннему голосу, поверила без оглядки. Что ж, языки исчезнут, и пророчества прекратятся, и знание упразднится, а любовь никогда не перестает, любовь пребудет ныне и присно и во веки веков…

—До рассвета совсем мало времени, — тихо сказала она.

— У меня такое предчувствие, что эта ночь последняя, — отозвался Марии.

— У меня тоже. И это хорошо. Не спорьте. Если бы мы вышли отсюда живыми — все бы разрушилось, сразу и бесповоротно… А так эти минуты останутся со мной навсегда.

— Со мной тоже, — он хотел ей сказать о том, что всего лишь через какой–то час у них появится шанс, но понял, что не следует сейчас разрушать ее состояние. Придет минута, и все произойдет само собой. Пусть она примет это как подарок судьбы, как предопределение. Он подумал, что, если ему вместе с ней удастся добраться до ставки Врангеля, задание можно считать выполненным. Она расскажет обо всем, что произошло, генералу Климовичу, и ее рассказом будут сразу и окончательно исчерпаны все сомнения и подозрения. Он подумал об этом и тут же отогнал от себя эту мысль. Она не была ведь для него просто средством достижения цели. Он никогда не позволял себе использовать средства подобного рода. Может быть, вопреки сложившимся традициям любой разведки, он выглядел «белой вороной», но он был представителем разведки молодой, нарождающейся, революционной; он был представителем иной — нравственной и этичной организации. Она начинала работать по другим законам и применять в своей деятельности иные методы, нежели те, которые веками складывались на Западе. Шел только двадцатый год, ошибки и заблуждения были еще впереди…