Я историю излагаю... Книга стихотворений - [7]

Сейчас я на них на всех погляжу.

Сейчас я кровные выну, выложу,

Но — закажу и — посижу.

Шел декабрь тридцать восьмого.

Русской истории любой знаток

Знает, как это было толково

Сидеть за столом, глядеть в потолок,

Видеть люстру большую, как солнце,

Чувствовать молодость, ум, талант

И наблюдать, как к тебе несется

Не знавший истории официант.

Подумав, рассудив, осторожно я

Заказываю одно пирожное.

Потом — второе. Нарзан и чай.

И поглядываю невзначай,

Презирает иль не презирает

Мое небогатство

      официант.

А вдруг — сквозь даль годов прозирает

Ум, успех, известность, талант!

Столик был у окна большого,

Но что мне было видеть в него?

Небо? Небо тридцать восьмого.

Ангелов? Ангелов — ни одного.

Не луну я видел, а луны.

Плыли рядом четыре луны.

Были руки худые — юны.

Шеи слабые обнажены.

Я глядел на слабые плечи,

На поправленный краской рот.

Ноги, доски паркета калеча,

Вырабатывали фокстрот.

Затрещали и смолкли часики.

Не показывали тридцать восьмой.

И забвенье, зовомое счастьем,

Не звало нас больше домой.

Хорошо быть юным, голодным,

Тощим, плоским, как нож, как медаль.

Парусов голубые полотна

Снова мчат в белоснежную даль.

Хорошо быть юным, незваным

На свидания, на пиры.

Крепкий чай запивать нарзаном

Ради жажды и для игры.

Хорошо у окна большого

В полночь, зимнюю полночь сидеть

И на небо тридцать восьмого

Ни единожды не поглядеть.

Идеалисты в тундре

Философов высылали

Вагонами, эшелонами,

А после их поселяли

Между лесами зелеными,

А после ими чернили

Тундру белы снега,

А после их заметала

Тундра, а также — пурга.

Философы — идеалисты:

Туберкулез, пенсне, —

Но как перспективы мглисты,

Не различишь, как во сне.

Томисты, гегельянцы,

Платоники и т. д.,

А рядом — преторианцы

С наганами и тэтэ.

Былая жизнь, как чарка,

Выпитая до дна.

А рядом — вышка, овчарка.

А смерть — у всех одна.

Приготовлением к гибели

Жизнь

      кто-то из них назвал.

Эту мысль не выбили

Из них

      барак и подвал.

Не выбили — подтвердили:

Назвавший был не дурак.

Философы осветили

Густой заполярный мрак.

Они были мыслью тундры.

От голодания легки,

Величественные, как туры,

Небритые, как босяки,

Торжественные, как монахи,

Плоские, как блины,

Но триумфальны, как арки

В Париже

      до войны.

Прозаики

Артему Веселому,

Исааку Бабелю,

Ивану Катаеву,

Александру Лебеденко

Когда русская проза пошла в лагеря —

В землекопы,

А кто половчей — в лекаря,

В дровосеки, а кто потолковей — в актеры,

В парикмахеры

Или в шоферы,—

Вы немедля забыли свое ремесло:

Прозой разве утешишься в горе?

Словно утлые щепки,

Вас влекло и несло,

Вас качало поэзии море.

По утрам, до поверки, смирны и тихи,

Вы на нарах слагали стихи.

От бескормиц, как палки, тощи и сухи,

Вы на марше творили стихи.

Из любой чепухи

Вы лепили стихи.

Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал

Рифму к рифме и строчку к строке.

То начальство стихом до костей пробирал,

То стремился излиться в тоске.

Ямб рождался из мерного боя лопат,

Словно уголь он в шахтах копался,

Точно так же на фронте из шага солдат

Он рождался и в строфы слагался.

А хорей вам за пайку заказывал вор,

Чтобы песня была потягучей,

Чтобы длинной была, как ночной разговор,

Как Печора и Лена — текучей.

А поэты вам в этом помочь не могли,

Потому что поэты до шахт не дошли.

«Как выглядела королева Лир…»

Как выглядела королева Лир,

по документам Королёва Лира,

в двадцатые — красавица, кумир,

в конце тридцатых — дребезги кумира?

Как серебрилась эта седина,

как набухали этих ног отеки,

когда явилась среди нас она,

размазав по душе кровоподтеки.

К трагедии приписан акт шестой:

дожитие. Не жизнь, а что-то вроде.

С улыбочкой, жестокой и простой,

она встает при всем честном народе.

У ней дела! У ней внучата есть.

Она за всю Европу отвечала.

Теперь ее величие и честь —

тянуть все то, что начато сначала.

Все дочери погибли. Но внучат

она не даст! Упрямо возражает!

Не славы чад, а просто кухни чад

и прачечной седины окружает.

Предательницы дочери и та,

что от нее тогда не отказалась,

погибли. Не осталось ни черта,

ни черточки единой не осталось.

Пал занавес, и публика ушла.

Не ведая и не подозревая,

что жизнь еще не вовсе отошла,

большая, трудовая, горевая.

Что у внучат экзамены, что им

ботинок надо, счастья надо вдоволь.

Какой пружиной живы эти вдовы!

Какие мы трагедии таим!

Размол кладбища

Главным образом ангелы, но

также Музы и очень давно,

давности девяностолетней,

толстощекий Амур малолетний,

итальянцем изящно изваянный

и теперь в кучу общую сваленный.

Этот мрамор валили с утра.

Завалили поверхность двора —

всю, от номера первой — квартиры

до угла, где смердели сортиры.

Странно выглядит вечность,

когда так ее изваляет беда.

Это кладбище лютеранское,

петербургское, ленинградское

вырвали из родимого лона,

нагрузили пол-эшелона,

привезли как-то утром в наш двор,

где оно и лежало с тех пор.

Странно выглядит вечность вообще.

Но когда эта вечность вотще,

если выдрана с корнем, разрушена

и на пыльные лужи обрушена, —

жалко вечности, как старика,

побирающегося из-за куска.

Этот мрамор в ночах голубел,

но не выдержал и заробел,

и его, на заре розовеющего

и старинной поэзией веющего,

матерьял его и ореол

предназначили ныне в размол.

Этих ангелов нежную плоть

жернова будут долго молоть.

Эти важные грустные плиты

будут в мелкую крошку разбиты.

Будет гром, будет рев, будет пыль: