Я. Истории из моей жизни - [71]

После Нью-Йорка мы совершили продолжительные гастроли по Соединенным Штатам. Мы хорошо заработали и вроде бы понравились — публике, критикам. Я многому научилась.

В 1952 году я сыграла в «Миллионерше», поставленной опять-таки Майклом Бентхоллом. Мы отыграли десять недель в Лондоне, сделали летний перерыв, а потом еще десять недель отыграли в Нью-Йорке.

Позже, в 1955 году, я сыграла на сцене «Олд Вик» в «Венецианском купце», «Укрощении строптивой» и в «Мере за меру» с Робертом Хелманном, постановка Майкла Бентхолла. В течение шести месяцев мы гастролировали в Австралии: Сидней, Мельбурн, Аделаида, Перт и Брисбейн. Гастроли были очень интересными и прошли с огромным успехом.

Австралия — восхитительная страна. Чудесный климат, прогулки, купания, дикие цветы, много-много цветов, совсем не похожих на те, к которым привыкли мы. Я видела все, что можно было увидеть, и с удовольствием побывала бы там еще раз. Удивительные птицы, удивительный животный мир.

Все эти роли я делала с помощью Констанс Колье. Филлис Уилбурн в ту пору работала у нее, а когда Констанс умерла, я находилась в Австралии на гастролях с «Олд Вик». После моего возвращения Филлис решила прийти ко мне. После того как Эмили Перкинс переехала в Мэн, у меня не было секретарши, которая была бы мне еще и верной подругой. Эмили была еще и замечательной кулинаркой и всегда мечтала открыть в Мэне свой ресторан. Так она и сделала. Она очень успешно вела свои дела в течение приблизительно трех лет.

Потом я проработала два лета в Страффорде, штат Коннектикут, — с Джоном Хаусмэном и Джеком Ландау. В 1957 году мы поставили «Венецианского купца» (с Моррисом Карновски) и «Много шума из ничего» (с Альфредом Дрейком). В следующий приезд (1960 год) я сыграла в «Двенадцатой ночи» и «Антонии и Клеопатре».

Мне жаль, что я так и не сыграла в «Укрощении строптивой» в Нью-Йорке. Это была хорошая постановка, и мне кажется, что в этом спектакле я исходила в своей игре из важной и интересной мысли: что Катарина привязана к своему отцу и ей необыкновенно тяжело направить свою любовь в новое русло, на новый объект — на Петруччо.

Думаю, что я не ударила в грязь лицом и в «Антонии и Клеопатре». Антония играл Роберт Райан и, разумеется, великолепно смотрелся. Какая игра!

Как бы там ни было, все эти постановки таили в себе огромный заряд веселья, и публика, слава Богу, была того же мнения и валила толпами — а это всегда воодушевляет. Я была довольна собой. Мысленно я хвалила себя за то, что не испугалась и не пожадничала душой.

Спенсер

Спенсер Трейси — настоящая звезда. Актерская звезда. Зрительская звезда. Его свойство — всегда быть точным и непосредственным. Задайте вопрос — получите ответ. Без паузы, без прихотливого раздумывания — простой ответ. Разговаривает ли он, слушает ли — всегда естественен. Никакой чрезмерной эмоциональности. Прост и абсолютно честен. И заставляет вас поверить в то, что говорит.

К примеру, в «Отважных капитанах» он — португальский рыбак. Эта работа представляется мне одной из наиболее впечатляющих в его карьере. Он никак не мог решить, что надо сделать, чтобы характер выглядел убедительно: произношение — какое оно?

Тогда Спенсер пришел в студию, чтобы позвонить настоящему португальскому моряку и договориться о встрече — расспросить его о том о сем. Явился этот эксперт-португалец. Сел. Выглядел весьма обычно. Улыбался.

— Видите ли, — начал Спенс, — по роли я должен петь песенку о маленькой рыбке: сижу вечером и, глядя на море, пою. Мне важно знать, как этот парень произносит слова. Возьмем, например, слово «рыба». Как бы вы его произнесли?

— Рыба? Ры-ба — ну, это РЫБА, так ведь, мистер Трейси? То есть…

— Хорошо, — сказал Спенс, — вы могли бы произнести: «риба»?

— Да нет. Рыба она есть рыба… «ы» это не «и», мистер Трейси.

Спенсер ухватился за эту «рибу». Произнесенное таким образом, это слово соответствовало его представлениям о персонаже. Курчаво-темные волосы и — риба. Увлекшись ролью, он слился с рыбаком, который был сыном рыбака, внуком рыбака; который начал ходить в море; который нашел свою смерть под обрушившейся на него мачтой; который был такой же неотъемлемой частицей моря, что и ловимая им рыба, — и наконец в самом прямом смысле ушедший в море. Это была его естественная могила: ушел не в землю — ушел в морские глубины.

Потом я видела «Ярость» — как добрый человек превращается в монстра. Дьявол вселился в тело самого обыкновенного человека. Тело, которое стало вдруг слишком маленьким, чтобы он мог в нем поместиться. И он использовал его как своего рода контейнер, своего рода ящик с целым клубком человеческих страстей. Игра Спенса была настолько же замечательна, насколько абсолютны рождение и смерть, — она не нуждалась во внешних атрибутах: в произношении, в гриме. То есть внешняя сторона роли напрочь отсутствовала. Она — автоматически, — как зеркало, отражала страсти, бурлившие в нем. Поэтому любой грим, любой внешний страх могли бы обезобразить лицо. Лицо Спенсера было его чистым полотном, и он рисовал по нему изнутри — магией.

Одним из наиболее поразительных примеров этого уникального качества Спенсера стал «Доктор Джекилл и мистер Хайд», его самая крупная, единственно явная неудача. «Метро-Голдвин-Майер» решила сделать эту картину. Спенсер загорелся идеей. Его убедили, что у Хайда должен быть радикальный грим: парик, вставные зубы — вся традиционная экипировка. Джек Бэрримор, исполняя эту роль, даже придал своей голове яйцевидную форму. Джек любил такого рода штучки. Равно как и Фредрик Марч. Им обоим казалось, что это забавляет. Это смешно. Но действительно ли это так?