Я — Илайджа Траш - [21]

— Вы видите, леди и джентльмены, сколь коварна эта гадюка подколодная, — и затем, повернувшись к Юджину Белами, Мим прокричал: — Ради Бога, прекратите молотить по клавишам, мистер Несравненный, неужели вы не видите, что вся репетиция пошла насмарку из-за этой толстосумки и двух простофиль, которые у нее в услужении… — И он мотнул головой, показывая на меня и своего правнука.

— Но вы должны объяснить это жуткое бранное выражение, Илайджа Траш, — закричал я.

— Разуй хотя бы один глаз! — гаркнул он на меня в холодной ярости. — Это письмо было написано и подброшено тебе твоей нанимательницей — известной соблазнительницей юношей моложе двадцати Миллисент Шарбонно Де Фрейн или кем-либо из ее бесчисленных сообщников…

Миллисент и мальчик уже были на сцене, и тогда я увидел, какая она и впрямь маленькая, ведь там едва хватало места для нас четверых. Миллисент быстро прочла записку без лорнета, а затем повернулась ко мне:

— Это почерк Мима, дорогой Альберт. Всему свету известно, что он расист.

— Я пришла сюда, леди и джентльмены, — обратилась Миллисент к зрителям: публика в зале затаила дыхание, — потому что я никогда в жизни не разлучила бы кровных родственников… Внемлите, — она перегнулась через мерцающую рампу, — вы мои свидетели. Я весьма вежливо пришла сюда с его любимым правнуком, который страдает одним недугом: заинька нем от рождения, хотя все прочие части его тела безупречны, — Миллисент наклонилась и поцеловала его в губы, — но сей престарелый Адонис сцены и экрана никогда не проявлял к мальчику ни малейшего интереса… Этого бесценного паренька собирались упечь в сельский дом для умственно отсталых. Я вмешалась…

— Ты вмешалась, Шарбонно, с одной-единственной целью… Леди и джентльмены, — Илайджа обратился вполголоса к зрителям, — позвольте рассказать вам, как эта тварь с миллиардным состоянием сохраняет свою молодость, ведь, коль на то пошло, ей уже больше сотни лет… Я намерен открыть здесь сегодня всю правду… Позвольте мне…

— Я хочу узнать, сэр, называли ли вы меня когда-либо Чернышом Великолепным? — заорал я на Илайджу, рассеянно дергая за все нитки его черных бус сразу.

— Да, называл, — холодно ответил он, — и не жалею об этом. А что здесь такого? Разве не этого цвета ты вышел из утробы матери — ответь? Сейчас ты хочешь, чтобы я восхвалял твою черную, как вакса, задницу, а через минуту я уже должен сравнивать тебя с целым полем алебастровых лилий. За двумя зайцами не угонишься. Ты черен, как ночь, и почему я, величайший из ныне здравствующих пластических артистов, обязан называть тебя иначе? Почему я должен унижаться до прихотей и капризов нынешней эпохи?

Я спустился на пару ступенек по лестнице, ведущей со сцены. На самой нижней ступеньке лежал старый цилиндр, используемый в одном из дальнейших номеров. Мне он давно понравился, а теперь я взял его и надел на голову.

Я простоял там долго, не шевеля ни единым мускулом, и можно было услышать, как летит муха.

Затем я не спеша расстегнул штаны и вытащил свой бесценный член. Мне кажется, я сделал все, как полагается: траурно и медленно, идеально рассчитав время. Затем, поклонившись каждому зрителю в отдельности, я удалился в фойе.

Впрочем, оказавшись снаружи, я расплакался и поправил на себе одежду.

Не пожелав ждать лифта, я начал спускаться по лестнице и вдруг услышал взывающий голос Мима:

— Альберт! Ради Бога на небесах, вернись, мой любимый. Вернись, ради светлых небес, вернись…

— Пожалуйста, не слоняйся и не околачивайся там снаружи, словно у тебя нет никаких дел. Ты же внесен в расписание, ей-богу, ну и заходи, мой единственный, мне вовсе не так уж плохо, не волнуйся и входи, входи же, — обратилась ко мне Миллисент со своей «полевой кровати». Пока хозяйка не назвала ее так, я всегда считал, что это кровать с пологом на четырех столбиках и так далее, но Миллисент все же настаивала на «полевой» и говорила, что кровати не меньше двухсот пятидесяти лет.

— Доктор Хичмаф уже уходит, Альберт, — воскликнула она, прокашлявшись, а затем кивнула на мужчину очень преклонного возраста с козлиной бородкой и в очках со свисающими ленточками.

— Кто этот смуглый молодой человек? — почти выкрикнул врач, очень пристально меня рассматривая.

— Мемуарист, доктор Хичмаф, мемуарист.

— О чем же он пишет мемуары, дорогая Миллисент, позвольте поинтересоваться?

— Вы уже задали слишком много вопросов женщине, у которой сами же диагностировали сильное переутомление…

— Меня, как всегда, поправляет собственная пациентка! — Он несколько раз покачал головой и зашелся судорожным смехом, похожим на кашель. — Но, пожалуйста, больше не волнуйтесь о своих яичниках, моя дорогая, — сказал он.

— Разумеется, не буду, да я никогда и не волновалась.

— Вашим яичникам могли бы позавидовать многие восемнадцатилетние девушки, Миллисент.

— Вы излишне великодушны! Служить предметом зависти — совсем не мой стиль, Хичмаф, никогда моим не был и не будет. Наследственность — вот в чем все дело, и вы знаете это лучше меня. Ваше нелепое восхваление демократии и милосердия неоднократно сбивало вас с профессионального пути.

— Моя дорогая, вы всегда опережаете мои аргументы.