Я иду! - [3]

Лугом,

     лесом пропахший,

пропетый отчаянным ветром,

легкий,

      жаркий,

             упругий,

тропою неторною

я иду по земле

в баскетбольных

               истоптанных

кедах.

Я иду и смеюсь

от безумной,

            пронзительной

радости,

что иду по земле

и когда-нибудь

             вдруг упаду,

не дойдя до усталости,

подлости,

  робости,

                  старости,

потому что иду и пою

у людей на виду!

Бесплацкартные сны

Мальчики

В этом мире два полюса:

зла

    и добра.

В этом мире два поезда

в райцентр Архара.

В окнах старой хибары

мелькают слова:

«Москва — Хабаровск»,

«Хабаровск — Москва».

Крутолобые мальчики —

жесткий вагон —

выбегают на маленький

скользкий перрон.

Злые,

   сонные

           мальчики

пиво теплое пьют

и картошку горячую

у торговок берут.

И уносятся,

            гордые,

на Иман,

       на Кухтуй,

им колеса нелегкое

счастье куют.

Эти мальчики дерзкие

бескорыстья полны.

Снятся,

       снятся им детские

бесплацкартные сны.

Снятся посвисты, бульканье

вот я — весна! —

скрежет жести и бурная

ярость весла.

Курят в тамбурах

                 мальчики —

носят в пригоршнях

                     свет.

Вспоминают о девочках,

что остались в Москве.

Лес пошел

Этот край дремуч,

что ни сопка —

               ключ,

а в ключах-ручьях

косяками,

        потоками,

серебристыми токами —

форель,

       форель —

голубое сало…

Ахнули

        и загудели скалы!

Стрекотнул

           и замер сучкорез.

Из тайги

       проложенной дорогою

хлынул лес…

         Потоки «МАЗов» хлынули

в синеву прогорклую,

                    продроглую,

древесинную…

Поплыли

        распадины,

                    скосы,

виржи.

— Размечтался, черт,

                   держись!

И трещат натянутые тросы,

и летят фуфайки под колеса.

Солнце опускается.

— Пошла-а!

А когда

        вылезет

              ночь из дупла,

от мошки завернувшись в дым,

слушай картавую речь воды!

Идут на север поезда

В сорок глоток:

— Шпарь!

                    Шпарь!

Шпарь!

Вздрагивают булки и бутылки,

ходят руки,

           оседают гулко

клавиши просмоленные

                      шпал.

Мы глядим на зори полосатые,

что мелькают рыбьим косяком,

мы питаемся

           перед зарплатою

манной кашею

                   и кипятком.

— На Север!

           На Север!

И —

    палубой качается полка,

и движется сейнер

в тумане колком.

На Север!

         На Север!

Весна спешит на Север.

Зелеными

        гремучими

                   ручьями

летят составы юности моей…

— Кому печенье «Север»?

Есть папиросы «Север»!

Она стоит в проходе

с корзиночкой своей…

А за окном просторы

                 моей огромной Родины,

а за окном березы,

                  березы в черных родинках.

А девушке взгрустнулось —

и счастье, и призванье,

все службой обернулось

в дорожном ресторане.

И хоть она в движенье

от нас неотделима,

плывут березы мимо,

и жизнь,

         и счастье мимо.

Но вот опять улыбка

над манной,

          над чаями,

над спорами —

                 Пикассо,

                         Ремарк,

                                Хемингуэй..

На Север!

             На Север!

Зелеными

          гремучими

                          ручьями

летят составы

                     юности моей!

Рыбацкая работа

Рыгору Бородулину

Выворочены водоворотами —

                          вот мы!

Наши спины обстругали волны.

Наши плечи залудило солнце.

Наши скулы выточили ветры.

Молния —

кардиограммой сердца!

Всходят звезды,

на пути у нас

                          расставленные,

как ладошки наших женщин

                         растопыренные.

Дребезжат

         бутылки

в каютах.

Рыба палубу царапает жабрами.

Мокрые узлы на канатах —

это наши рукопожатия!

А когда мы сушимся на суше,

словно рыбины пойманные, немы,

чешуей стреляем раковинам в уши,

задыха…

        задыхаемся от гнева.

Мы хохочем над баржами

                      над важными,

что растрепанную воду

                       разглаживают.

Мы ворочаем тяжелую воду.

Волокем ее,

             взбитую, как сливки.

Выгребаем красноперые колоды.

Из ячеек вытряхиваем слитки.

Мы идем,

    в песок вбивая ноги.

Словно весла,

            блещут наши руки.

Мы заказываем

            по бутылке пива

и закусываем колбасой.

Ни трески, ни крабов мы не любим,

потому что мы их в море ловим!

«За тыщи верст плеснула щука»…

За тыщи верст плеснула щука,

а в мокрых зарослях,

                      впотьмах,

крапивой обжигая щеки,

желанье борется и страх.

Я вздрагиваю:

            ливень буйно

ударил в белую кору.

Три месяца живу, как будто

через минуту я умру.

Гляжу на глину, жесть и воду,

как будто вижу в первый раз!

На ощупь!

         Сквозь полыни одурь!

Сквозь ливня заросли!

                    И вниз!

Обрывами.

          Ах, Ленка, Ленка…

Лежу, свищу, бреду в бреду.

В бездумье мокрая травинка

колышет сонную звезду.

Как перед вечною дорогой —

ни суматохи,

                 ни заботы,

лишь беспричинная тревога

и ожидание чего-то…

«В тугих капронных волоконцах»…

В тугих капронных волоконцах

под чей-то хрип:

             — Нажми!

Еще! —

метнулось пойманное солнце

и в лодку плюхнулось лещом.

Лещи ворочаются глухо.

Весь в складках,

                 в пене,

                     в пузырях

залив раскачивает брюхо,

и сполохи стоят в сетях.

Но вот —

знакомая излука.

Мы возвращаемся домой.

Мы долго вытираем руки

хрустящей

ледяной

                 травой!