Я иду! - [2]

Иду!

   Трещит надутая рубашка.

Пью лимонада подслащенный лед.

А по стеклу

 куда-то вверх

                      букашка

ползет,

       срывается,

                  опять ползет.

Старушка в землю просится клюкой.

Бежит девчонка

                        с теннисной ракеткой.

И голосом охрипшим:

                               — Светка!…

Орет мальчишка за рекой.

«Над рощами вовсю зарницы плещутся»…

Над рощами вовсю зарницы плещутся,

и лупят

       капли

            крепкие

                    по кепке,

и мокрая листва, свистя, полощется,

и под подошвами

                ворочаются камни!

А руки

       почему-то стали граблями,

а ты

    хохочешь

            прямо из грозы!

А по земле

             с размаху

                   лупят градины

и вскакивают

     шишками

                     грибы!

Мы оседаем вдруг,

                   отяжелевшие,

как путники перед крыльцом ночным,

и все стучим сердцами ошалевшими,

друг в друга,

            ослабевшие,

                           стучим…

Стучим!

       Глаза, как фонари чадящие.

Стучим!

       В дыму багровые обрывы.

Июльские, прозрачные, над чащею

стоят дожди

            и остро пахнут травы…

Кружка воды

Двадцать дней позади —

четверо в океане —

двадцать девять дней впереди…

Вал

    идет

        окаянный!

Слышишь,

        плывут

              прощальные звоны

русских берез, полей —

это варятся ребра гармони,

песня бурлит в котле.

Жажда…

        Даже сигнал спасенья:

Пи —

    пи —

           пить…

— Ребята,

        нынче мой день рожденья.

Ребята, хочется жить…

Ему подносят полную кружку,

а в кружке

небо

               кружится,

                        кружится.

Вода у губ воспаленных плещется,

речная вода,

крутая,

шепчет о чем-то,

                струится,

                           светится,

захлебываясь,

           обнимая.

В солнечных жилках

сквозные отмели.

Вода,

     пропахшая осенью.

Вода…

     Непонятное чудо —

                            вода.

Плывешь,

           течению себя отдав.

Плывешь…

Глаза залепило солнцем.

— Толька-а-а, плыви сюда!

А-а-а-а…

       в бесконечности отзовется.

Нырнешь, наливаясь звоном,—

блестят пузырьки

               на корнях зеленых.

Где солнце едва

               на дно просочилось —

раздвигаешь руками зеленые сны.

А-а-а…

      Кружилось небо,

                       кружилось…

— Толька,

         ты что?

                 Очнись…

И он очнулся,

               и слабой рукой

отодвинул солдатскую кружку

с небом вертящимся,

с нормой двойной!

«В окно ползет осенняя вода»…

Елене

В окно ползет осенняя вода.

А я хочу

       упасть в твои колени!

В такую ночь

              острее, чем звезда,

неповторимость каждого мгновенья.

Мне жаль, что ты сегодня не придешь

к фанерной будке старого яхт-клуба,

и этой гулкой ночи не поймешь,

и не уснешь на парусине грубой.

Мы никогда б так не были близки

в огромном мире,

скрученном ветрами,

где, к счастью,

             есть еще и чудаки,

которых называют дураками.

Привычный досаафовский уют:

канаты,

        весла,

             гички тень косая.

На хвойных лапах запахи ползут.

Поет вода о вечном…

                   Засыпаю.

Меня разбудит утром тишина,

и как-то вдруг по-новому предстанет

из мокрого разбитого окна

законченность реальных очертаний.

Я не могу

          ничем

                тебе помочь,

хотя ведь ничего и не случится —

простая ночь,

         прощающая ночь

уйдет

     и никогда не повторится.

«Кому и за кого мещане молятся?»…

Кому

     и за кого

             мещане молятся?

Сгибает ветер лезвие огня.

Быть может,

            за распятых

                       комсомольцев?

Быть может,

             за беспутного

                        меня?

Ни дьявола у них,

                   ни бога

                           нету!

Сменили веру.

             Изменили тон.

Напакостили,

             сволочи,

                    на этом,

теперь красиво

               просятся на тот…

«Не верится, что вот над этой крышей»…

Не верится,

            что вот над этой крышей,

плутая в голых зарослях антенн,

кружатся сотни голосов

                     неслышных,

неслышных сотни плавают сирен.

Подумать странно —

                 вот над этой крышей

летят живые голоса Парижа.

Оледенел.

Напрягся до предела.

Пучком антенны волосы торчат:

плывут мелодии Венесуэлы

и бубны Кубы

             яростно стучат.

Откуда-то,

уже почти из гроба,

морзянка бьет тропическим ознобом.

А может, это холод?

                  На рассвете

кому-то в двери достучит она

и в трижды штемпелеванном пакете:

«При исполненьи…»

Вскрикнет тишина.

Лишь на мгновенье.

                 Только на мгновенье.

И вновь бездумность синевы

                             сквозной,

как будто в этой радостной вселенной

ни подлостью не пахнет,

                      ни войной,

как будто не разбита на участки

двадцатого столетья

                 тишина.

Ее сердца простукивают часто:

— Ты не больна?

                 Ты снова не больна?

О тишина сквозной апрельской ночи,

тебя до дна прослушивает мир

сережкою,

        у скважины замочной

от любопытства вспыхнувшей на миг,

ушами

чутких радиоприборов,

что ловят песни солнца в вышине…

Что, тишина, таишь ты:

                         счастье,

                                горе?

И с чем ты завтра

постучишь ко мне?

«Я иду по земле!»

Я иду по земле!

Понимаете, как это здорово?