Я хочу сейчас - [41]

Ронни быстро, не думая о том, что говорит, выпалил:

– Он мог быть здесь, но я – никогда, и никто из нас в этой чертовой дыре никогда не был, и сейчас извините меня.

В пять шагов он достиг Симон, как раз когда Парро (благослови, Боже, его красные щечки!) увел двух других из поля зрения.

– Хелло, Ронни, я рада тебя видеть. Я хотела подойти, но как-то прилипла к маме и остальным. Что ты думаешь об этих противных людях? Они, по правде…

– Не надо, Симон, – сказал он мягко, насколько мог.

Черты ее лица были строже, чем он помнил, кожа желтее, глаза темнее. Но взгляд сразу потух.

– Джордж, наверно, сказал тебе…

– Кто-то давно должен был сказать, верно? Даже ты при некоторых обстоятельствах. Или, может быть… – Он оборвал себя. Одной из обескураживающих особенностей этой компании было то, что он всегда проигрывал, если позволял своему чувству пересилить расчет. Он сказал: – Извини, Симон. Нам нужно поговорить. Необязательно сейчас, но нужно. Скажи, когда и где.

Она сразу заупрямилась:

– Не нужно. Нечего сказать друг другу. Не о чем.

Но Ронни был готов к такому. Он верил во врожденную порядочность Симон, она уже доказывала ее (особенно в первый вечер, когда, услышав о приходе другой девушки, соскочила с постели). Он резко сказал:

– Ты должна. Я люблю тебя, Симон. – Говоря это, он почувствовал себя дерьмом (что грозило успеху операции), но меньшим, чем ожидал. Хороший знак.

– О, Ронни, не надо! Не говори так, это ужасно. – Ее нижняя губа выпятилась, как у ребенка, готового заплакать. На миг стало ясно, что она и собирается заплакать. Потом, к ее удивлению и радости, губы ее приняли обычную форму, она громко глотнула слюну и распрямилась. – Ладно, завтра в восемь утра в офисе.

– В восемь утра? Господи!

– Мама спускается вниз в полдевятого.

– Ладно, в восемь. Где офис?

– Слуги покажут тебе.

Один из них в конце концов показал, хотя очень долго выяснял, что Ронни нужно, и столько же объяснял. Ровно в восемь утра Ронни, побрившись, помывшись и чувствуя себя ужасно, подошел к офису, маленькой, но гордо украшенной панелями комнате вблизи парадных дверей. Рано встать оказалось нетрудно, хотя накануне он думал, что не поднимется. Необычайно трудно оказалось лежать в постели допоздна, воображая разные ужасы: Мэнсфилда с Симон в постели или где-то еще; Мэнсфилда, пытающегося сделать свое дело вчера; Мэнсфилда, которому удалось вчера, или сегодня, или и тогда и теперь; ее, нашедшую, что это не ужасно, а интересно, чудесно, еще, еще и еще… Он весь кипел.

Проснулся Ронни в полшестого, кровать была коротка, верхняя простыня тоже, край ее хлестал по лицу, а подушки, хоть и было много и все разного цвета, оказались по размеру детскими. Его комната находилась явно на самой границе владений слуг, возможно, была крошечным анклавом территории гостей.

Внутри этих владений кто-то носился по лестнице взад и вперед, гремел металл, раздавались непонятные глухие удары, лица неизвестного пола, в цвете кожи которых он не сомневался, то и дело хихикали. Читать было нечего, кроме брошюры «Наркотики – новые разногласия» (он уже изучил ее в самолете), «ЛБД – орудие фашизма», о котором он не мог размышлять в такую рань, и прошлогодний номер «Почты Форт-Чарльза» (им был выстлан ящик туалетного столика колониального – конечно! – стиля). Над газетой Ронни решил серьезно поработать. Ссылка на такой листок как источник для незлого антиамериканского рассказика создаст впечатление потрясающей осведомленности. Впрочем, не годится. Кроме статьи, беспристрастной, нудной, озаглавленной «Народ выбирает», не было новостей, только сообщения о финансовых, торговых и криминальных событиях города, судя по всему, убийственно респектабельных. Прочее – сплетни, спорт, кухня, еще сплетни. Да он был и не в настроении.

Теперь, бродя у пустого офиса, Ронни чувствовал, что ему хуже всех. Почему? Не так уж он недоспал: вчера разошлись в пол-одиннадцатого, вскоре затихли слуги. Здесь рано встают и рано ложатся, как он не раз убеждался. Даже по собственной скромной мерке он пил не очень много, почти перестал после беседы с Парро. Но американские напитки крепче английских, хотя на вкус не скажешь. И, конечно, провел вчера много времени в самолете, не успел проветриться. Неудивительно, что непривычная перспектива долго сидеть где бы то ни было пугала его.

Он вернулся в холл, пустой и безмолвный, посмотрел сквозь стекла входной двери. Меж деревьев и кустов сияло солнце. Может, глотнуть воздуха? Он открыл дверь, вышел, закрыл за собой, рассудив, что, если оставаться неподалеку, Симон увидит его, идя в офис, – разве только решит войти туда через заднюю дверь или еще как-нибудь.

Солнце грело, воздух был прохладен, чуть попахивало каким-то варевом, которое Ронни не мог назвать. Тяжелая роса еще лежала под деревьями, некоторые были голыми, другие – упрямо осенними. Несмотря на это, все зеленело и вместе с молочно-голубым небом напоминало Англию. Он совсем не ощущал себя на Юге, хотя находился примерно на широте Туниса. Одинокая цикада, треща, как приглушенный телефон, пыталась по возможности исправить это впечатление. Ронни, в приятном оцепенении, следил за автомобилями на шоссе. Они были далеко. Он гадал, насколько это имение простирается в противоположную сторону. Будет ли он когда-нибудь, разбогатев, прославившись и остепенившись с годами, стоять здесь однажды как хозяин этой панорамы, наполнив дом старыми расистами, послав сына рыжего дворецкого встретить в аэропорту гостей, проехавших четыре тысячи миль, чтобы посетить сэра Рональда и леди Апплиард? Эта перспектива казалась совершенно невероятной, принимая во внимание…