Я, говорит пёс - [8]
Одна местная пожилая дама зашла узнать, как нам удалось уничтожить ряску на нашем пруду. Действительно, зелень полностью скрывала воду, и поэтому пришлось дважды удалять ее граблями, но каждый раз она снова появлялась. А в один прекрасный день исчезла, словно ее и не бывало. Моя хозяйка так и сказала старушке, что мы ничего особенного не предпринимали и все дело в погоде или сильных ветрах. Соседка не отставала, подозревая, что от нее скрывают правду. Что она хотела услышать? Например: «Вы знаете, накануне дня святого Иоанна надо три раза обойти вокруг пруда, осеняя его крестным знамением и окуривая травами». Потом Она очень сожалела, что не дала этот рецепт настойчивой соседушке. В ночь на святого Иоанна она обязательно обошла бы пруд трижды и в любом случае была бы нам только благодарна.
Надо сказать, что крестьяне очень суеверны. В местечке Берри крестьяне, например, уверяют ветеринара, что на дверях стойла больного животного таинственным образом появился крест. Врач совершенно в это не верит и продолжает лечить коров, но крест-то действительно там! И неизвестно, кто его нарисовал. Вообще, в провинции — невежественной и привлекательной — живет большое количество целителей.
Обычно я не верю в то, чего не понимаю, но, согласитесь сами, таинственное так притягательно. Вот почему я порой мечтаю о том, чтобы лапа какого-нибудь народного собачьего целителя прикоснулась ко мне, излечивая от моего единственного недуга — клещей.
ПЕРВЫЙ ЖИЗНЕННЫЙ ОПЫТ
Мне совершенно непонятно, почему люди из каждого выхода на улицу устраивают целую историю. Вы только подумайте, сколько раз в день они переодеваются! Один только Мальчик одет весь день в одно и то же. Утром он бегом спускается по лестнице и исчезает почти на весь день. В первый раз я решил, что он со мной играет, и бросился за ним. Как мне хотелось прогуляться ранним утром! Но он отказался взять меня с собой. Пришлось вернуться. Я поднялся наверх и с ужасом понял, что дверь захлопнулась, и я не могу ее открыть. Не смея лаять, я стал скрестись, и меня впустили. Я прилег, далеко выставив передние лапы и втянув плечи. Это приятное упражнение растягивает мне спину и расслабляет меня. Вздох, которым оно сопровождается, немедленно вызывает у окружающих желание пожалеть меня: «Не грусти, мы все тебя очень любим». Ну полное непонимание! Как им объяснить, что я выражаю недовольство или грусть только лаем? Если я переворачиваюсь на спину, они думают, что я чешусь, если я высовываю язык, — что хочу пить, хотя на самом деле мне просто так легче дышать. И если я потягиваюсь, как это делали когда-то и мои родители, то это всего-навсего упражнение, вроде йоги. Наш позвоночник всегда находится в горизонтальном положении и имеет свойство провисать — иногда надо давать ему отдохнуть. Люди считают, что мы ничего не понимаем и довольствуемся лишь сном, едой и питьем. Ах, если бы они могли понять, как мы мудры! Мы не учились в школе, у нас нет никакого образования, но мы подобны слепым, все чувства которых развиты сильней, чем у зрячих. Мы не можем говорить, но чувствуем очень многое. У нас нет рук, зато мы быстро бегаем…
У нас нет образования, но с самого рождения мы уже знаем то, что знали наши родители, которые получили эти знания от своих предков. Мы бессловесны и поэтому не можем никому передать науку, пришедшую к нам из глубины веков. Мы даже сами не догадываемся о том, насколько велико наше знание, и только в нужный момент инстинктивно находим единственно правильное решение. Нам не надо ходить в школу или работать для того, чтобы научиться этому. Независимые и беззаботные, мы всегда точно знаем, какую траву нужно есть и сколько воды необходимо выпить; мы знаем, что надо бегать, чтобы согреться, и что спать надо, свернувшись калачиком подальше от дверей и сквозняков. Все это может показаться детским лепетом по сравнению с кругозором человека, но нам хватает знаний на всю нашу недолгую жизнь.
То новое, что я узнаю каждый день, запоминается мне навсегда. У нас удивительная память. Именно поэтому даже много лет спустя я могу подробно описать все, что делали члены моей семьи в течение дня (если, конечно, я при этом присутствовал).
Я заметил, что распорядок дня у всех людей в городе приблизительно одинаков. Мужчины, например, покидают дом рано утром. Некоторых из них можно встретить в это время на улицах и в магазинах. Они возвращаются пообедать и почти сразу уходят вновь. Дом для них как гостиница. Они покидают его с важным видом, неся под мышкой папки, словно идут в школу. Они возвращаются озабоченные и усталые, часто с газетой в руке — с этим куском бумаги, который так отвратительно пахнет, что я даже близко к нему не подхожу. Собираясь в театр или ресторан, они переодеваются во все темное с длинными рукавами. Зимой костюм их еще более сложен: пальто, шляпа, перчатки, зонтик. Мне-то проще, моя шуба всегда при мне. Но вот в одежде женщин я совсем ничего не понимаю. Дома они всегда одеты во что-то длинное, на улице — в короткое, невзирая на погодные условия. Такое впечатление, что выбор одежды зависит не от погоды, а от их настроения. Но самое смешное, что вечером — даже зимой, даже если идет дождь или снег — они надевают легкие туфли и открытые платья! Правда, они еще носят меха. Когда я увидел одну из таких меховых накидок, то по запаху решил, что это живое существо, которое лежит на спине и не двигается. Потом я заподозрил, что это безжизненное тело одного из моих собратьев. Я долго обнюхивал его. Она с интересом ожидала моей реакции. Поскольку мои опасения не подтвердились, я быстро успокоился, и с тех пор всегда предпочитал меховые шубы любой другой одежде. От них веет псарней, где я родился, и вообще пахнет животными. Однажды Она оставила мою любимую шубу на кровати в спальне. Мне удалось проникнуть туда, когда все ушли. Я потянул ее за рукав, дрожа от волнения и боясь быть застигнутым врасплох. При малейшем звуке я прятался под кровать. Наконец рукав соскользнул на пол, за ним и вся шуба. Я забрался на нее и с закрытыми глазами, словно в раннем детстве, лежа возле матери, принялся лизать и сосать мех, вдыхая запах своего детства, запах родителей. Я впал в такое блаженное оцепенение, что даже не услышал, как кто-то спросил: «А где Хэддок? Что-то его давно не видно!» Меня стали искать, нашли и быстро выдворили из комнаты. Кажется, я «испортил вещь», и ее уже нельзя будет носить. Она преувеличивала: я же не грыз шубу, а лизал. Это лишь предлог, чтобы купить себе новую — я в этом уверен. Они не поняли, что если я и позволил себе немного похозяйничать в спальне, то сделал это вовсе не из вредности. Точно также я обнюхивал кресло, на котором в течение нескольких часов лежала горностаевая накидка. Но разве это можно объяснить?
