Я, говорит пёс - [2]

Я хотел бежать, но за дверью зияла пустота. Я совершенно растерялся и одурел. Я не смел переступить с лапы на лапу. Она неожиданно оказалась рядом со мной и стала тянуть меня вниз, в эту пустоту. Поняв, что я в полном замешательстве, Она взяла меня за лапы, помогая спускаться: вот одна лапа опускается в яму, потом вторая — в следующую яму и снова и снова, и этому нет конца. Я вырвался на свежий воздух, обезумевший от крутого спуска и виражей, и стал носиться как сумасшедший. Она бегала за мной, и нам обоим было очень весело. Но оказывается, моя хозяйка что-то задумала: только я собрался снова прыгнуть, как меня что-то остановило. Я не понял, как это получилось, и, полузадушенный, присел от удивления. Снова бросился Ее догонять, но опять не смог бежать. Понятно, Она меня держит. Должно быть, меня воспитывают, и мне хотят внушить, что нельзя бегать на улице. Тогда я сел, но Она рассердилась! Как же все это трудно! Наконец, Она взяла меня на руки, и это избавило меня от дальнейших мучений.

Но воспитание на этом не кончилось, потом мне дали кусочек мяса, и как только я собрался его проглотить, он отпрыгнул. Я начал понимать: таким образом они объясняют мне, куда я должен идти. Хозяйка протягивала мне мясо, а Ее приятельница держала меня за ошейник. Люди так противоречивы!

По пути мы заходим в магазин; там я вырываюсь, чтобы осмотреться, но это вызывает переполох. Ладно, больше не буду. В другом магазине моя хозяйка, увлеченная выбором перчаток для мужа (ведь скоро Рождество), ненадолго забывает обо мне. А я бы тоже хотел посмотреть, повыбирать. Но ничего не поделаешь. Это уже не тот элегантный магазин, где было столько надушенных дам! А в этом магазинчике жарко и плохо пахнет. К счастью, меня начинает тошнить. Она замечает это, и обе мои дамы, бросив перчатки и продавцов, быстро вытаскивают меня на улицу. Свежий воздух приводит меня в чувство.

В жизни не видел большего количества обуви, чем на этом проспекте! Я вижу только ноги, которые быстро, ритмично поднимаются и опускаются. Весь город вышел на улицу, а я так устал! Я сажусь, и меня берут на руки. Все понятно: теперь, когда я устану, стоит только повторить все сначала. Мы возвращаемся домой. Кажется, завтра мы снова пойдем в магазин, но на этот раз, чтобы одеть меня, и в самом деле никто не выходит на улицу без пальто.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Решено: на улице слишком холодно, поэтому я не могу гулять раздетым. Она должна отвезти меня в магазин. С нами другая Ее знакомая; кажется, она тоже меня любит. Позже я узнаю, что у нее есть маленькая дочка, которая разделит со мной все прелести дачной жизни и полюбит меня так сильно, что разрешит играть со своим плюшевым мишкой. Снова повторяется лестничная комедия, но теперь-то я знаю, что делать. Лестница, двор, улица — и вот уже стало намного холодней, чем в доме. Я бегу сломя голову и чуть не врезаюсь в высокую стену. Приходится ждать, пока Она откроет ворота (скоро эта церемония станет для меня привычной). Во двор выходит старушка и гладит меня. Это консьержка. Я чувствую, что она меня тоже любит. Старушка дает мне маленький, белый и очень вкусный кусочек. Я его моментально съедаю, она достает другой, но моя хозяйка протестует: «Это вредно для собак, от сахара у них ухудшается зрение». Вот оно — второе слово из моего словаря — первым было мое имя, которое я теперь редко слышу. Вчера вечером мое семейство спорило на этот счет. В собачьих документах я называюсь «Хартур де ля Шавалери».

— Вы что, собираетесь так обращаться к нему на улице? Нельзя ли как-нибудь покороче?

— Можно придумать другое имя. Только по правилам в этом году оно должно начинаться на «X».

Тут я пугаюсь. Это самое «Ха» я однажды уже слышал в доме, где родился. Кухарка держала в руках что-то вроде большого ножа. «Ха!». — выдохнула она и отрубила голову утке, а та без головы прыгнула на пол и побежала через кухню. Кровь брызгала во все стороны, кухарка кричала: «Я ее так здорово стукнула топором, а она, вишь, не умерла!» Бедная утка была поймана и, я думаю, съедена. Но при звуке «ха» я холодею. Это — смерть, это — преступление, это — бедная утка, которую еще накануне я весело гонял вокруг пруда. Признаться, она действительно бегала медленнее, чем другие, потому что хромала на одну ногу, и все вокруг говорили: «Эта хромая утка закончит свою жизнь в кастрюле». Я ничуть не жалею, что вскоре навсегда расстался с домом, в котором так жестоко обращались с животными.

Вот почему я спрятался за кресло и, дрожа, прислушивался к разговору.

— Смотрите, он прячется. Опять что-то задумал, — сказал один из них.

— Нет, он хочет на улицу.

— Да он только что гулял. Ну давайте, надо же придумать ему имя. Посмотрим в словаре.

Чего они только не предлагали! Я даже уловил краем глаза что-то вроде «холестерина» и «хронометра». В общем, все какие-то непонятные слова, — ни одного имени, подходящего для собаки. Потом им вспомнился какой-то «господин X». Кажется, этот господин делал что-то очень хорошее для политики. Вроде бы старался помирить страны, которые друг с другом враждовали. И вроде бы он родился где-то на Севере. Наверное, северный холод замораживает мысли — недаром этому господину часто приходилось ездить в Африку, где, как я понял, солнце эти мысли снова оживляет. Много позже я узнал, что полное имя этого господина было намного сложнее и что он был убит во время одной из своих примиренческих поездок. Хорошо, что меня не назвали так же, как его.