Я дрался на По-2. «Ночные ведьмаки» - [48]

— На какой высоте пересекали линию фронта?

— Это зависит от погоды и от характера цели. Если цель — войска на поле боя, это одно, тут, может быть, и с меньшей высоты бомбить. А если летишь на Орел, Курск или Брянск, елки зеленые; на аэродром, прикрытый мощным огнем, тут, конечно, забираешься как можно выше, на две — две с половиной тысячи метров.

— При выполнении полета на крупные цели, при заходе на цель обороты двигателя прибирали?

— Нет. Идешь в режиме нормального горизонтального полета на скорости 100–120 километров в час. Прицелы у нас не были простенькие, поэтому, чтобы точно поразить цель, нужно выдержать высоту скорость и курс. Рассчитать угол прицеливания, если меняется высота, очень сложно, поэтому мы с планирования не бомбили.

— С какой примерно высоты проводили бомбометание?

— Полторы, две, иной раз с тысячи метров, если цель близко располагалась к линии фронта и не успевали набрать высоту. Потому что не успевали набирать больше высоту. И тут уж все, что есть в пехоте, все по тебе стреляет. Редко когда прилетаешь без пробоин.

— С ночными истребителями противника приходилось встречаться?

— Над Орлом было 2–3 случая, но дело в том, что истребителю проще вести бой с целью, соизмеримой с ним по скорости. Тогда он может сблизиться и открыть огонь, мимо нас он просто проскочит, и все.

— Ас дневными?

— Пару раз. Один раз, когда я возвращался с четвертого вылета перед рассветом, я уже шел со снижением. Смотрю, пара навстречу идет. Думал, что наши на прикрытие. А они развернулись и на меня. Вот тебе и наши! Сразу ушел к земле, а тут уже и линия фронта близко — отстали. Тут главное, чтобы первая атака не была внезапной. Ну и повезло — все-таки темновато было, промахнулись, не попали…

Как-то под Ельцом, с аэродрома Измалково, повез в штаб воздушной армии находившегося в Хорошие Воды начпрода. Что-то ему надо было договориться насчет продовольствия. Полетели на бреющем. Смотрю, пара заходит. Слева прошла, я прижал пониже. Они разделились и по одному заходят. От первой атаки я ушел. Гляжу, впереди луг, а на нем копна сена. Пока они заходили, я приземлился, не выключая двигателя, выскочил из кабины — и за этот стог. Начпрод за мной. Немцы заходят, пытаются поджечь самолет, а он не горит. Я начпрода таскаю за собой, чтобы нас все время копна прикрывала, а он ни черта не соображает, не ориентируется. Смотрю, они уходят. То ли боекомплект израсходовали, то ли горючка закончилась. Начпрод держится за штаны. Оказывается, он со страха… в общем, запах в кабине был нехороший. Двигатель так и работает на малом газу. Рули попробовал — в порядке. Привез его. Говорю: «Вот так летчики воюют, ебена мать! А ты сидишь на кухне, а их плохо кормишь!» — «Товарищ старший лейтенант, все будет нормально!» Ребятам рассказал, они обхохотались, но с тех пор у нас с питанием проблем не было. Он все что угодно сделает, но летчиков накормит как надо! Конечно, севрюги и белуги, других разносолов на столе не было. На первое варили или суп, или борщ с мясом. На второе — картошка, каши гречневая, пшенная, овсянка. Иной раз давали суп гороховый со свининой. Но обязательно на обед были первое и второе блюда, как правило, с мясом или рыбой. На третье — всегда или кисель, или компот. Летом, конечно, свежие овощи. Зимой с питанием было сложнее. Один раз так задуло, что ни поезда, ни автомобили не ходили. Тогда на столе была только американская пшенка на «солидоле», как мы говорили, искусственном жире. Как она надоела! После войны я на пшенную кашу смотреть не мог! Еще помню, летали в тыл за самолетами в Каменк-Мельницкую, где-то под Пензой. Там стояла кавалерийская дивизия. Ну, а кавалерию чем кормят? Овсом. Это, значит, будет так: на завтрак — овсяная каша, на обед — овсяный суп и овсяная каша, на ужин — овсяная каша и овсяный кисель. Все заходим в столовую с парашютами и как заржем: «И-и-и-го-го!»

— 100 граммов давали?

— На фронте давали. Или водку, или спирт, иной раз с непонятным запашком, но давали. Утром после боевой ночи усталые, с парашютом за спиной идем в столовую. Если кто-то не вернулся или ранен, то и настроение неважное. Там дожидаемся последние экипажи, и тогда уже по 100 граммов. Если кто не вернулся, то его норму отдадут командиру.

Выпьешь, начинаются разговоры, шутки, каждый хочет отвлечь и себя, и другого.

Потому что все эти переживания, связанные с опасностью, надо забыть.

— В ваш полк возвращались те, кого сбивали?

— Нет. Говорили, что видели командира звена и его штурмана в колонне военнопленных, но к нам они не вернулись. Когда немцы начали отступать летом 1943-го, нас перебазировали на новый аэродром. Перелетали днем. Штурман мне говорит: «Леша, посмотри направо». Весь лес был усыпан парашютами! Это все наши братишки… Столько там жизней погублено было… Как сейчас эта вся картина у меня перед глазами. Ну а местным хорошо — они из парашютного шелка белье шили.

— Как относились к потерям?

— Каждый переживал по-своему. У нас был такой Соболев, у него была жена, двое детей. Как сложная задача, так он говорит командиру полка: «Товарищ командир, пусть Максименко летит, он холостяк, а у меня семья». Кому к партизанам лететь? Максименко. Он холостяк, молодой, детей нет, жены нет, собьют, так и бог с ним. Жена плакать не будет, а мать не знает. Я лично о смерти тогда не думал. Только в конце войны, когда в мае летали на Борнхольм, а морем уходили в Швецию, корабли, и со всех сторон, секут, думаешь: «Елки зеленые, вот так булькнешься, и конец. То хоть на сушу упадешь, а тут в море…