Я дрался на бомбардировщике. «Все объекты разбомбили мы дотла» - [59]

- Женщины в полку были?

- Были. Бывало, что получали такие письма из дома: «Что там, нет мужчин, что ли? Ты давай, ребенка заимей, и отправят домой». По беременности уезжали, но немного. У нас для них условия хорошие были. Они обычно в штабе работали писарями. Книжки оформляет, полетные листы и прочее.

- Что делали в свободное время?

- Его почти не было. За день так намотаешься, что еле до койки дойдешь. Поужинаешь и спать. Танцы были, когда плохая погода. С солдаточками, были военнонаемные в БАО. С этими пойдешь, потанцуешь. Кино смотрели. Каждый вечер крутили кинофильмы. Кто во что горазд.

- Что для вас война?

- Это самая настоящая опасная, тяжелая работа. Когда боеприпас подвешивали, то удовольствия мало. Это естественно.

- Домой письма писали во время войны?

- Мать и сестра были на оккупированной территории. Дом наш разобрали. Фактически я их нашел после войны.

- Поиск целей осуществляли на какой высоте?

- До 50 метров, не больше. С 50 метров перейти на 30 можно, а если выше подняться, то потом надо перестраивать зрение — трудно определить высоту над морем.

- Что считалось боевым вылетом?

- Когда идешь на задание. Даже если цель не нашел, все равно считалось боевым вылетом.

- Доводилось вам с торпедами садиться?

- Да. Раза два садился. Посадка с торпедой не представляла собой никакой опасности. Для того чтобы она взорвалась, должна в воде пройти метров 100. В носовой части, где 300 килограмм взрывчатки, крыльчатка есть. Когда она в воду вошла, за счет трения эта крыльчатка сворачивается. Как только она свернется, то приходит в боевое положение. А для того чтобы сбросить торпеду не в воде, а на суше, аварийно, то высота должна быть не менее тысячи метров. Когда ее на высоте 1000 метров сбросишь, чека выдернется, она падает, за счет воздуха крыльчатка сворачивается, потом ударяется об землю и взрывается. Ее можно использовать как бомбу.

- Ночных вылетов на торпедные атаки не было?

- Нет. Бывало, вылетали утром, еще темно, пока идем, уже рассвет в районе объекта. После войны мы тренировались, торпедометание в ночное время по лунной дорожке. И вот спускаешься на высоте 30 метров и идешь по лунной дорожке на корабль. На «Бостонах» были хорошие точные альтиметры.

- Локаторы применяли на «Бостонах»?

- Не было у нас. После войны 4 года ночью летали, а на пятый год меня списали из боевой авиации, годен только в легкомоторной и транспортной авиации.

- После потопления «Шлезина» были боевые вылеты?

- Были. По-моему, два вылета. Вылеты были с боеприпасами, с торпедами, с бомбами ходили на патрулирование. Загоняли немецкие корабли в порты, чтобы они сдавались. Как только объявили конец войны, они все ушли в море, только бы советским не достаться.

- Как вы относились к сухопутным, армейским летчикам?

- Иной раз садились на военном аэродроме. Спрашивают: «Как вы летаете над морем на сухопутном самолете? Если мотор откажет, что будешь делать?» — «Буду лететь на одном моторе. Выпью стакан спирта и полечу дальше». — «А если второй мотор откажет?» — «Выпью второй стакан, а после двух стаканов и море по колено». Так шутили. Отношения были нормальные, трения никакого не было.

- Бортовой номер своей машины помните?

- Я всегда летал на одной, 27-й.

УРАНОВ Алексей Сергеевич

Я родился в 1924 году в Пензе. Отец у меня был чистокровный пензяк, лесничий. Он окончил пензенский техникум, всю свою жизнь был лесничим и прошел три войны: империалистическую, Гражданскую, и в Отечественную его тоже взяли, он был капитаном запаса. Мы жили под Ульяновском, в небольшом городишке Корсун, — там он и работал в лесничестве. Кстати, он двоюродный брат Николая Павловича Задорнова. Мишка мне является троюродным братом, у нас прямое родство по отцам.

В Корсуне я на «отлично» окончил среднюю школу. Кстати, эти периферийные школы, в глубинке, были очень хорошие. Преподавательский состав был прекрасный.

Когда началась война, мой 24-й год не призывался. Я пошел добровольцем. Вместо выпускного бала — военкомат. Причем я подал заявление в Высшее военно-морское училище имени Фрунзе в Ленинграде. Мне пришел вызов, а немцы уже под Ленинградом. Отец мой, старый вояка, говорит: «Куда ты, дурак, поедешь? Перекроют ленинградскую железную дорогу, и все, останешься там». Но я был непреклонен. Нас таких собралось 300 человек в подвале в церкви на берегу Невы. Тяжко было. Поставили часового, никого не выпускали, но денег дали, и мы через этих часовых папиросы покупали. Из этих 300 человек отпустили только двоих: меня и одного куйбышевского парня, — потому что мы не призывались, а приехали добровольно. Остальные ребята, 23-го, 22-го годов, они все там остались, а я успел, по сути дела, последним эшелоном уехать. Вернулся домой и опять в военкомат. И уже они направили меня в военно-морское авиационное училище имени Молотова в Перми. В этом училище нас учили 7 или 8 месяцев радиотехнике. Мы изучали отечественные радиостанции, и учеба там была интересная.

- В училище голодно было?

- Нет, нормально кормили. Начальником училища был генерал-майор Квада. Располагалось оно на берегу Камы в хороших корпусах из красного кирпича. Я, пацан, попал туда в 17 лет, — мне было грустно. Выйдешь за территорию на берег Камы. Река течет до нашей Волги… Подумаешь: «А как там сейчас дома?» Конечно, грустновато было… Жили мы дружно: среди курсантов никаких споров не было. Очень хороший там был преподавательский состав, очень хорошо учили радиотехнике. Когда под Москвой было совсем тяжело, нам выдали оружие, обмундирование, и мы, в общем, дня два жили в ожидании того, что вот-вот нас погрузят в теплушки и повезут под Москву. Положение было тяжелое — прикрывались курсантами. Если бы я в Ленинграде остался, то сейчас с тобой не разговаривал. Из тех ребят, кто там был со мной, никого в живых не осталось. Училище оставили заканчивать только старшие курсы, а младшие бросили на фронт в пехоту…