Я, депортированный гомосексуалист... - [19]

Как и в предыдущие годы, зиму я провел в горах Югославии. Сорок два раза без перерыва я отмахал с этим составом пятьсот километров от Белграда и Салоников и обратно. Бывало, что нас преследовали на бреющем полете британские самолеты; партизаны Тито частенько взрывали железнодорожные пути. Однажды из-за такой опасности наш поезд был блокирован в туннеле. Помню удушливые клубы дыма и истошные крики, которые эхом отражались от гнетущих темных сводов.

По своему статусу я на сей раз оказался в вагоне для офицеров, где условия были не таким испытанием, как у всей остальной группы. Рассчитывая на щедрые чаевые, буфетчик стал всячески обхаживать нас.

Коррупция тут процветала вовсю. Офицер, при котором я состоял, менял золотое кольцо каждый раз, когда возвращался из Салоников. Когда я, набравшись храбрости, спросил, зачем он это делает, он сухо отрезал: «Не вмешивайтесь, это секрет». И правда, золото, как и кожа, и спиртное, в Греции стоило дешево и доставалось очень легко. Я не имел доступа к этому резервному источнику дохода. Я проявлял иную, простительную пронырливость: постоянно перемещаясь вместе с конвоем, я не тратил своего жалованья и с самого Белграда старался время от времени посылать родителям с военной почтой блоки сигарет, которые они меняли на мясо.

Наступило 20 июля 1944 года: покушение на Гитлера в Растенбурге, совершенное графом фон Штауффенбергом. Пропаганда кипела гневом: ведь задумывали убить самого фюрера. Такое бесчестье надо было как-то замять. Внезапно наша командировка закончилась. Я вернулся в берлинские казармы. Опять без профессии, я годился только для муштры под брань распоясавшихся младших офицеров, вовсю выказывавших свое свирепое усердие.

Повсюду воцарился страх. Бомбили теперь с удвоенной силой, листовки сыпались как из ведра.[47] Но большинство берлинцев, казалось, хранили стоическую верность своему фюреру. Набившись в бункеры, мы получили задание помогать гражданским лицам, которые, как и мы, целых сорок дней страдали от непрестанных дневных и ночных бомбежек. Сорок дней мы провели в этих норах, сообщавшихся с метро. Сорок дней не видели солнца, в то время как в самом метро все чаще случались приступы паники. Приходилось выносить мертвых и раненых. Прямо на земле рожали женщины.

Потрясенный этим кошмаром, я исполнял свой долг автоматически. В этом подземном аду я был бесконечно одинок. Откуда мне, кому едва перевалило за двадцать один, было взять силы побороть душевное смятение, желание умереть? Жужжание моторов бомбардировщиков, глухие вспышки и краткие секунды тишины перед взрывом, прежде чем раздадутся крики, — я все это слышу до сих пор.

Мечта о великом рейхе повсюду трещала по швам. Сталинградскую битву Гитлер проиграл, союзники были в Риме, только что произошла высадка в Нормандии с решительным прорывом в Авранше, и высадка в Провансе-Латтра-де-Тассиньи была неминуемой. Вот-вот должны были освободить и Париж. В начинавшемся беспорядке создавалось некое подобие роты. На сей раз меня признали годным к отправке на русский фронт, ибо наступление советских войск все еще не достигло восточного берега Вислы.

Туда нас и отправили. Из поезда, который вез нас на восток, онемевших, понимающих, что нас посылают на последнюю бойню, мы видели на левом берегу горящую Варшаву. Мы добрались до Смоленска, куда русские отбросили немцев, отдалив свои тылы на двести километров от Москвы. На линию фронта я попал не сразу, но пушки грохотали непрерывно и очень близко. Дьявольская точность сталинских «катюш» повергала нас в ужас. Примерзнув к холодной земле, мы прислушивались к грохоту снарядов, гадая, не накроет ли нас. Я все еще слышу этот гул. Нами заменили измученных солдат, живших в вырытых в земле ледяных траншеях. От этой страшной зимы 1944-го память сохранила только жестокое чувство голода, такого неотвязного и нестерпимого, что мы вырывали из трупов лошадей куски мяса вместе со шкурой и ели их сырыми.

И опять я был ординарцем у офицера. Однажды, когда снаряд взорвался слишком близко, его лошадь поднялась на дыбы и понесла. Такая оплошность в моей работе привела к тому, что в полночь, вместе с одним эльзасцем моих лет, нас послали на передовую, на островок на Висле, дав только один автомат. Мы пришли туда, перейдя вброд не успевший замерзнуть приток реки. Но русские, догадавшиеся о ночной уловке, угостили нас, находившихся в таком опасно открытом месте, непрерывной стрельбой. Отвечать тем же было нельзя. Это могло выдать все наши позиции. Комбинация была затеяна только для того, чтобы продлить передышку перед новой атакой. Ох как туго пришлось тогда нам, эльзасцам, парализованным страхом и лишенным воли. Что было нам делать, когда впереди стояли русские войска, а позади за рекой немцы?[48]

Во время одного из обстрелов моего товарища, белокурого и хорошо сложенного весельчака, убило рядом со мной. Я схватил его за плечи, долго тряс, что-то кричал ему в ухо, обнимал. Три дня и три ночи мне пришлось жить возле мертвеца, лежа в окопе. Радиосвязь перестала работать. На занятом немцами берегу ничто не предвещало, что меня вскоре заберут, даже что обо мне вообще помнят. В конце концов я стал кричать. Это спасло мне жизнь. Вечером немцы тайно приплыли за мной на лодке. Моего товарища оставили в окопе. За три дня он уже начал покрываться ледяной коркой, застыв в той позе, в которой умер. Смерть так близко от меня и три дня рядом с его телом оставили у меня чувство невыразимой привязанности. Сейчас я забыл имя друга, павшего рядом со мной, а вот его лицо помню так, будто это произошло вчера.