Я, Данила - [99]

Утром без двух минут восемь я подошел к его кабинету. И кого, вы думаете, я там застал? Мурадифа Фрковича. Сидит на корточках у стены, курит. В новом суконном костюме и солдатских башмаках. На голове, ровно красный обруч, красный шарф. За таким же поясом нож с перламутровым черенком и широким лезвием — каким режут волов. Меня кольнуло подозрение. Не иначе, дело в Ибрагиме.

— Зачем пожаловал, Мурадиф?

— Да так, добрый человек, по своей надобности…

И, пряча от меня глаза, снова задымил самокруткой.

— Уж не ради ли Ибрагима пришел?

— Ибрагима? Нет, зачем он мне? Слышал я, хорошо ему у тебя. Сыт, обут, одет. А как ты, мой дорогой боевой товарищ?

В любом другом случае я не выдал бы своего страха. Но сейчас речь шла об Ибрагиме, и у меня задрожали руки. С дурными предчувствиями, с натянутыми, как струна, нервами вошел я к председателю.

Ровно в восемь.

— Доброе утро, товарищ Никола. Как спал? Как почки? Выглядишь совсем неплохо…

— М-м-м… Здравствуй! Садись!

— О, спасибо, что-то у меня с самого утра слабость в ногах.

— Значит, Данила…

— Слушаю, товарищ председатель!

— Что это за мальчик ходит с тобой по городу?

Весь город знал про Ибрагима. И он узнал на третий день, как тот появился в Виленице. Сейчас ему нужен зачин. Заведомой ложью, что он ничего не знает, он лишал меня права обвинить его, что все заранее подстроено.

— Это мой мальчик, товарищ председатель.

— Не твой. В его метриках ты не значишься. Это сын некоего Латифа Голяка.

— Верно. А я его усыновил. Сегодня же оформлю.

— Не успеешь.

— Что? Успею, товарищ председатель.

— Не успеешь. Я отдал приказ — или вернуть его в село родственникам, или определить в детский дом. Как положено по закону. Ты не в состоянии его содержать, и потом, какой из тебя воспитатель? Ты пьешь, этим ты еще в Лабудоваце прославился, да и по ночам любишь пошляться. Ты понятия не имеешь о родительских обязанностях. Кроме того, ты утратил доверие уездного руководства, теперь хочешь вернуть с помощью мальчишки — смотрите, мол, братство-единство, ребенок павшего борца, товарища по оружию. Ерунда все это! Уж не собираешься ли ты выставить свою кандидатуру на следующих выборах? Я предупреждал тебя — никаких художеств в пределах моей общины! Не знал я, что ты и на такое способен. Ребенка у тебя отберем… Впрочем, реакционно настроенные слои в мусульманских селах распространяют слух, что ты взял его, чтоб окрестить, воспользоваться его пенсией и всем, что причитается ему, как сыну погибшего партизана.

— Вот как?

— Да, так. Я уже отдал распоряжение сотруднику собеса…

— Ну а теперь послушай ты меня. Не бойся, пистолет я не выхвачу. Во-первых, боеприпасы нынче дороги, а во-вторых, у меня есть средство получше. Хотя я с удовольствием задушил бы тебя или свалил тебе на башку вот этот шкаф с архивами. Ты человек умный, товарищ председатель. Деловой, так сказать. Результаты обследования торгового управления еще не сданы в архив. Давай договоримся: оставь меня в покое, и я не вытащу на свет божий лес для дома твоего отца и долги твоей жены по лавкам. И не поставлю вопрос о незаконности твоей медали первоборца и про два месяца, которые ты провел с четниками. Услуга за услугу. В противном случае на твою голову падут три партийных, шесть финансовых и сколько пожелаешь республиканских комиссий. Прежде всего тебе придется расстаться с медалью, ибо у меня есть восемь живых свидетелей по другим общинам, которые помнят про твои шуры-муры с четниками. Затем, помимо дел в торговом управлении, мне известно, как вместо школы строили мост в твоем избирательном округе, известно про деньги, пошедшие на ремонт машины, которую ты разбил, когда учился крутить баранку, известно, что ты вписал в трудовую книжку четыре года, якобы проработанные до войны на пеновацкой лесопильне, а на деле ты работал там шесть с половиной месяцев, известно, что ты устроил стипендии своим племянникам, лоботрясам и разгильдяям, вычеркнув из списка стипендиатов сына увечного Мехмедовича из каменоломни… И вообще, мне много чего известно, — чтоб все перечислить, потребуется машинистка и несколько килограммов тонкой бумаги. Так вот, товарищ председатель, предлагаю тебе мировую! Конечно, с моей стороны нечестно таить от общественности твои подвиги. Но мне тебя жаль. Что и говорить, в военных интендантствах и тыловых командах тоже было нелегко. Нужна была смелость и для того, чтоб пересидеть на базе, пока кончится очередное вражеское наступление. Ты уже порядком сдал. У тебя дети. Надо выслужить хорошую пенсию. На чашах весов добрые твои дела все же перетянут. Поэтому я тешу себя мыслью, что не слишком обременю свою совесть, если предложу тебе мировую. Итак, решайся, товарищ председатель.

— Вон! — простонал председатель.

— До свидания, товарищ председатель!

Мурадифа у дверей уже не было.

С половины девятого до трех я побывал у зампреда, у заведующего собесом, у председателя общества «Друзья детей», у председательницы комитета женщин, у секретаря молодежного комитета, у прокурора, у председателя суда, у трех членов партийного комитета общины, а секретарю партийного комитета послал в Белград, в клинику, срочное письмо. Всех обошел, всем объяснил, всем дал понять, что за мальчика я буду стоять насмерть. Все нам с Ибрагимом обещали поддержку, а председательница комитета женщин, после того как мы всласть надулись кофе, сказала: