Я, Данила - [101]

А хаджи,

который десятилетиями обливал город презрением и редко, да и то скрепя сердце, выбирался в кофейню или в лавку, начал ходить по улицам, останавливаться на углах и всякого встречного-поперечного, всякого, кто присаживался возле него выпить чаю, кофе или ракии, заставлял подтверждать, что лучшего отца для сына павшего бойца Латифа Абасовича-Голяка, чем Данила Лисичич, не найти.

Авдан регулярно сообщал мне, что говорят в народе, кто как мигнул, когда услышал разговор про нас с сыном, кто как махнул рукой, что сказал Мехо и что, по словам Хусы, говорит Алё.

Письмо я отправил на самый верх, и по городу поползли слухи, что я накатал целую книгу, в которой прописал про мелкие обиды, нанесенные каждому жителю в отдельности службистами, референтами, сборщиками налогов и самим председателем, и что теперь надо ждать высокую комиссию, которая во всем разберется и надолго устранит малейшие причины для споров, зависти, раздоров, критики и принужденья. Тут я должен напомнить, что весь здешний народ во время войны жил в затишке и потому не научился сам, вооружившись законом, бороться с чужими грехами. И уж тем более — со своими.

Стоит в нашем переулке появиться почтальону, как ко крайней мере две пары глаз с любопытством смотрят, не зайдет ли он ко мне.

Я жду исхода великой битвы за сына. Два раза в день — утром и пополудни — навещаю Малинку, чтоб, обменявшись несколькими нежными словами, выслушать наставления, что делать с галстуком и рубашкой, как носить шляпу на голове и как держать ее в руке, доложить, как прошли день и ночь, было ли Ибрагиму молоко на ужин, выдал ли я ему чистую смену белья и берегу ли его от простуды и зимнего авитаминоза. Она всерьез готовится к своей будущей роли. Видит — нелегко будет носить титул моей супруги.

Изредка я встречаю докторшу. На мой учтивейший поклон она бурчит что-то невнятное, а однажды спросила, что там за история с Ибрагимом. Я сказал, какую пакость задумал председатель. На что последовало лаконичное:

— Идиот!

Я так и не понял, кого она имела в виду — меня или председателя.

Я почти всегда дома. Часами смотрю на сына, склоненного над книгой. Благодаря ему и о нем я разговариваю со всей ФНРЮ.

Дорогая держава,

нет, я обращаюсь не к тебе, вертикально сверху вниз организованная машина принуждения,

я обращаюсь к тебе, свободная и равноправная ассоциация производителей, как говорят наши товарищи. Тебе придется вычеркнуть меня из списков действующего состава мирного времени, похоже, я отходил на собрания. Но пройдет несколько лет, и ты увидишь, какого я тебе вырастил парня. И тогда ты простишь мне все неявки на собрания и неуплаченные членские взносы. Я выращу мудрого богатыря, который будет служить тебе верой и правдой, никогда не станет тебе кадить, какой бы церковью в тебе ни запахло, не станет льстить безразлично чему — добру или злу! Аминь! Так будет, помоги нам троим марксизм! Аминь!

Ну а ежели загремит набат, я тут как тут со смазанным автоматом и сухим пайком на три дня. Явлюсь, клянусь тебе всеми своими потрохами, отданными за твое здоровье в семижды семи вражеских наступлениях, и своей головой, побелевшей от своих и твоих забот!

В разговорах с Малинкой иногда поминался молодой агроном. Имя его вызывало у нас улыбку взрослых людей, снисходительных к наивности и безгрешным заблуждениям. Однако на дне моего умственного рюкзака таилось предчувствие, что объяснения с ним не избежать и что ничего хорошего оно не сулит. Правда, за эти десять дней мы с ним не раз встречались на лестнице совета, он здоровался с напускной сердечностью и убегал. Опасаясь, вероятно, не столько меня самого, сколько неминуемого объяснения.

Докторша, то и дело откладывая выписку, продержала Малинку в больнице восемнадцать дней — до полного выздоровления. Накануне выписки я возвращался из больницы. Разгоряченный быстрой ходьбой, я остановился, чтоб закурить. Жмурясь от сверкающего белизною снега, который под солнцем ясного зимнего неба горел ослепительно белым огнем, я закурил и пошел дальше. И через несколько шагов увидел направляющегося ко мне агронома, видно, он только что вышел из кофейни.

«Вот оно!» — подумал я.

Я видел, с каким усилием расстилает он передо мной кошму вежливой улыбки, и хотел было помочь ему, но в сведенных судорогой губах его и в напряженности пек сквозила такая ненависть, что мой благой порыв остался втуне. Все. Мы на разных берегах. Студеная вода непонимания разорвала тонкие нити близости.

— Вчера я был у Малинки! — выпалил он. — Говорит, ты женишься на ней.

— Обещал. Что поделаешь!

— Конечно. Самое время!

До меня не сразу дошла злорадность этой шпильки.

— А Малинка мне не сказала, что ты приходил.

— Не волнуйся! Тебе нечего бояться. Сам знаешь… Я пытался, но она не позволяла даже прикоснуться к ней. Так ты ее околдовал. Просто представить себе не мог, какой ты лицемер.

— Молодой человек!

— Не перебивай. Это наш последний разговор. Ты прячешь свои карты, ловко таишь свою связь с Малинкой. И вдруг — ребенок… Предоставил ей решать самой, обрек ее на такие муки, из-за которых она все еще лежит в больнице. А теперь строишь из себя героя, великодушного спасителя, готового пожертвовать личной свободой ради того, чтоб вдохнуть в нее жизнь. Это что — добрая старая школа провинциальных любовников, о которой, сдается мне, сам же ты и рассказывал?