Я, Данила - [82]

Мурадифу и двоим его соседям я сказал, что везу мальчика в больницу. И если кто из Фрковичей попадется мне на глаза внизу, в городе, то пусть прощается и с домом, и с родней, и со своей дурьей башкой.

Затем спросил прямую дорогу через горы и, не попрощавшись, дернул поводья.

Лошадь я повел совсем по другой дороге. Здешние жители и в кромешной тьме научились бить без промаха. Как знать, под какой крышей дремлет смазанный карабин.

Латиф Голяк!

Беговина четырнадцать лет назад.

Восемь утра. Перед домом Эшо сидят по-турецки комиссар Селим и Латиф в крестьянских портах и белой рубахе. Оба курят и о чем-то балакают. Десять утра. Все еще сидят. Говорит Селим. Латиф слушает. В одиннадцать — то же самое. В двенадцать выступаем! Селим сказал мне, что Латиф идет с нами. А чтоб усташи не расправились с его женой, крестьянам объявим, будто бы забираем его в проводники.

В ту ночь мы разбили отряд домобранов[22]. Утром Латиф получил военную форму и винтовку.

Я — командир третьей роты.

Он — боец второй.

На одиннадцатый день комбриг построил все три батальона и приказал Латифу сделать шаг вперед. Обнял его, расцеловал в обе щеки и подарил свой автомат. А комиссар по этому случаю произнес длинную речь.

Латиф Голяк!

На двадцатую ночь мы брали Цапарде. Я видел Латифа перед тем, как стемнело. Он шагал в колонне — красивый, сильный, стройный, удивительно опрятный и без улыбки улыбающийся. Утром — лежит красавец Латиф на бруствере окопа. Автомат разбит. Лоб рассечен. Подле него четыре немца. У одного в руке лопата с налипшими на нее мозгами и прядями светлых волос.

Латиф Голяк, батрак Эшо и Мурадифа!

Дождь припустил, темнота становится гуще. Я оглядываюсь. На седле покачивается белая пирамида. Вот досада, не взял электрический фонарик! Сейчас мог бы увидеть его лицо. Может быть, у него глаза и лоб Латифа? Я замедлил шаг. Лошадь дышит мне в лопатки. Я закурил и, не останавливаясь, спросил:

— Держишься, друг?

— Держусь.

— Не холодно?

— Нет. Вспотел.

— А ноги болят?

— Онемели.

— Скоро приедем. Потерпи!

— Ты иди, я-то выдюжу. Молчу.

Выбираю тропу помягче.

— Тебя как зовут?

— Ибрагим. А тебя?

— Данила. Ты сын Латифа?

— Латифа Абасовича. Я его не помню. Говорят, умер где-то в горах.

— А у тебя есть какая-нибудь родня, Ибрагим?

— Никого.

— И у меня никого.

— Видать, доля нам такая выпала.

— А ты, Ибрагим, знаешь, что твой отец был героем?

— Не может быть!

— Почему?

— Все бы знали. О героях по всем селам слава идет. Вот, сказывают, и Эшо был герой, только, пожалуйста, не говори никому, ведь он воевал против теперешнего государства. А Мурадиф, говорят, был как Муйо Хрница.

— Твой отец был герой почище Мурадифа и Эшо. Я своими глазами видел.

— А почему никто про него не знает?

— И я, Ибрагим, хотел бы это знать.

— Данила, а можно, я расскажу про отца, когда вернусь в село?

— Ты в село не вернешься.

— А у кого же я буду служить?

— Ни у кого.

— А что я буду есть?

— То же, что и я.

— У тебя, поди, свои дети есть?

— Нет у меня детей.

— А жена?

— И жены нет.

— Выходит, мы с тобой одного роду-племени.

— А сколько тебе лет?

— Зимой двенадцать будет.

— Так-то вот, Ибрагим!

— Что поделаешь! А мы скоро приедем?

— Скоро, Ибрагим.

Про войну вроде уже забыли. Но все еще спускаем с гор раненых.

Сырая тьма колеблется на ветру. Лошадь за мной осторожно выбирает место, где ступить. Мною овладевает нетерпение, так бы и схватил мальчонку в охапку и помчался бы с ним скорей в город. Словно внизу меня ждал Латиф Голяк, чтоб спросить… Неужто только меня?

Вот оно как, сын мой Ибрагим!

В приемном покое у меня его отобрали. Санитар Муйо отнес мальчика в ванную. Докторша, стоя спиной ко мне, смотрит в черные проемы окон. Слышу — зевает. Потом тихо приказывает:

— А ты уходи отсюда!

— Как это?

— Пошел вон!

Обернулась. В белый халат вырядился длинноволосый унтер, артиллерист, боксер. Мощная фигура с копной рыжих волос и ногами, которым под силу пнуть заурядного супруга так, что он полетит вверх тормашками.

— Товарищ доктор, скажите, пожалуйста, что с парнишкой? Есть надежда?

— Кажется, я тебе ясно сказала — пошел вон!

— Да, большое спасибо, только скажите мне словечко, и я тут же удалюсь.

— Вон!

— Когда можно навестить его?

— Ты еще здесь?

— Большое спасибо. До свидания!

Помянуть ее родню до седьмого колена, пожалуй, не стоит. Еще завтра не пустит. Впрочем, я принципиально никогда не сержусь на врачей. В одной игле их шприца человеколюбия куда больше, чем в иной широкой груди.

Попытался было пробиться в ванную, но санитар Муйо, слышавший слова докторши, взялся меня громко наставлять, чтоб дошло до ее ушей:

— Ступай, товарищ Данила, посторонним лицам не положено находиться во внутренних помещениях медицинского учреждения. — И шепотом добавил: — Лучше уйди, Данила. Приходи завтра к десяти. Жандарм еще спит.

Мой Ибрагим вылез из ванны. Ни дать ни взять — длинный брусок свежего сыра. Ноги до колен черные, будто сапоги обул.

— Завтра, друг, приду к тебе.

Он мужественно попытался улыбнуться, но из глаз хлынули слезы.

— Не оставляй меня надолго, товарищ Данила, если знаешь, что такое беда для юнака!

Из приемного покоя донесся окрик унтера:

— Этот идиот еще здесь?