Я была Алисой - [97]

По-видимому, он не замечал ни крови, ни боли.

Сотрясаясь всем телом, я вышла из библиотеки и встала в холле, как часовой, по другую сторону закрытой двери, охраняя Рекса от Реджи и от прислуги. Я не впустила бы их. Я никому не позволила бы стать свидетелем этого. В тот вечер, покинув библиотеку и направляясь к себе в спальню, Рекс не удивился, заметив меня у двери, — лишь на миг остановился, чтобы с отсутствующим видом поцеловать меня в щеку. А я после этого взяла таз с водой, разорвала свою нижнюю юбку, поскольку понятия не имела, где Мэри Энн хранила тряпки, отыскала в кладовой отбеливатель и попыталась самостоятельно отмыть ковер от кровавых пятен. Совсем вывести их мне не удалось, и я заставила пятна мебелью.

Через неделю Рекс вернулся на фронт. Я ни разу не говорила с ним о шрамах на его руке, хотя он их никогда не пытался скрыть.

Каффнеллз из величественного загородного имения превратился в призрачный реликт, в комнатах которого витали лишь отзвуки смеха, былых вечеринок, ушедшей радости. Он был под стать нам с Реджи. Я представляла, как шушукается прислуга у нас за спиной. Иногда я видела нас их глазами: двое старичков, живущих воспоминаниями, ибо разговоры о настоящем приносят им слишком много боли.

Я часто находила Реджи в комнате Кэрила. Он сидел, уставившись в окно на лес, на тропинки, по которым, играя, бегали мальчики. А меня он часто заставал в комнате Рекса с одной из его любимых в детстве книг — «Островом сокровищ» или «Черным красавчиком».[12]

В таких случаях никто из нас не произносил ни слова. Довольно было знать, что мы присматриваем друг за другом.

Как-то одним холодным октябрьским утром в дверь позвонили. Реджи сам открыл дверь, поскольку ждал, когда привезут луковицы, и хотел проследить за тем, чтобы их выгрузили в доме садовника. Меня привлекла странная, неестественная тишина, воцарившаяся внизу. До этого наверху в холле я наблюдала, как вешают новый папин портрет. И вдруг все замерло, так что мне стало не по себе. Звонок прозвучал, но за ним я не услышала ни голосов, ни шагов. Словно из дома в одночасье выпустили весь воздух.

И тогда я все поняла.

Выронив молоток, который держала в руке, потому что один из немногих оставшихся у нас лакеев отмечал карандашом на стене точку, я медленно приблизилась к лестнице.

— Реджи? — тихо позвала я.

Он стоял у открытой двери с маленьким конвертиком в руке, затем медленно отступил назад, прислонился к стене и выронил письмо, которое плавно спланировало на пол. Муж безмолвно поднял на меня глаза, превратившиеся от горя в черные зияющие дыры.

Я слетела вниз по ступеням, уже зная, что это за телеграмма — разве я не запомнила первую? — и в моем сердце звучал лишь один вопрос: «Кто на сей раз?» В сознании на секунду мелькнула нелепая мысль, что выбор за мной; мы потеряем того сына, имя которого сейчас возникнет у меня в голове. И к моему вечному стыду — мне всегда будет больно вспоминать об этом, — в уме у меня действительно появилось, прозвучало шепотом имя сына, но в телеграмме, которую я подхватила с пола, значилось другое: С прискорбием сообщаем, что Ваш сын, Леопольд Реджинальд Харгривз, пал смертью храбрых во время боевых действий.

Я тупо уставилась в телеграмму. Этого не может быть, думала я, ведь Леопольд давно умер. Разве я недостаточно оплакивала его?

И тут до меня дошло: речь шла о Рексе. У меня забрали Рекса. Моего второго сына, самого любимого — теперь я это точно знала. Сына, которого я назвала в память о моей первой любви. Я сама его убила — дав ему имя Лео, я обрекла сына на погибель. Даже сгибаясь от пронзившей меня боли, словно из моей растерзанной груди безжалостно вырвали сердце, я знала это. Большей боли, большей пустоты быть не может. Хватаясь за Реджи, как он хватался за меня — поодиночке мы бы не устояли на ногах, — я ловила воздух ртом, сглатывала комок в горле и усиленно моргала, твердя про себя, что нужно быть стойкой. Из нас двоих сильной всегда была я.

Однако на этот раз мне никак не удавалось остановить поток образов, хлынувших вдруг в мое сознание: вот Рекс лежит на поле боя в разорванной военной форме. Разве я не бранила его всегда за разорванную одежду? Но тогда на нем была другая одежда — не изодранная, не изрешеченная пулями военная форма. Вот сердце Рекса истекает кровью, его большое, полное сострадания, пытливое сердце. Он зовет меня, недоумевая, отчего я не могу прийти… «Ты никогда за нами не гоняешься, никогда! Ты слишком старая… Хотя, если б ты за нами гонялась, я бы, наверное, поддался тебе, просто из уважения…»

Теперь холодное тело Рекса — неподвижно, невидящие глаза широко раскрыты, губы застыли. Он больше никогда не произнесет моего имени.

— Алиса, — в отчаянии звал меня Реджи.

Он махал руками в воздухе, его ладони искали у меня утешения. Но на сей раз я не могла ему помочь, пусть все это и происходило на глазах у лакея, наблюдавшего за нами у перил. Мне нужно было убежать от Реджи, от его горя. И я бросилась вдоль по холлу, чувствуя, как горе гонится за мной. Я влетела в библиотеку и захлопнула за собой дверь.

Оставшись одна, я упала на колени, и из моей груди вырвались рыдания, слезы, которые больше не нужно было сдерживать, свободно полились по щекам. Мой мальчик, мой маленький мальчик. Я помнила, как он забрался ко мне на колени в тот день. Его крепкое, теплое тельце прижалось к моей груди, прямо напротив сердца, а я не захотела держать его на руках. Я столкнула сына с колен, отказавшись читать ему книгу, эту проклятую книгу! Она всегда вставала между мной и теми, кого я любила! А теперь все поздно, слишком поздно! Я никогда больше не обниму его… Как я смогу прожить еще хоть минуту, зная, что никогда не обниму своего Рекса, не побраню, не почитаю ему?