Я был актером - [3]

— Ему скоро поручат серьезную роль, — сказал я.

— Чепуха, — возразил химик, — Шер не может правильно выговорить ни одного звука.

— Я знаю наверно. В «Потонувшем колоколе» он будет сидеть в колодце и квакать: «Брекекекекс».

— Н-да, вот вы смеетесь, — сказал химик, — а у вас поди не хватило бы духу выступить на немецкой сцене.

— Подумаешь, страсти!

— Небось вы не пошли бы служить на сцену.

— Сколько угодно.

— На словах.

— Не только на словах.

— Ой ли?

Я остановился, поглядел на серебряный след упавшей звезды, смерил химика с головы до ног. Он дрыгал коленочкой и медленно покручивал мушкетерские усы.

— Давайте спорить, что я завтра наймусь в городской театр, — сказал я.

— Кем?

— Не все ли равно?

— На сцену?

— На сцену.

— Но ведь там оперетка.

— А так что же? Пари на полдюжину шампанского!

— Ну, уж на полдюжину, — попятился химик.

«Ага, — подумал я, — скупая бестия! Я тебе покажу!»

— Ну, на сколько хотите? — быстро спросил я, протягивая руку.

— Что вы поступите на городскую сцену?

— Да, — сказал я гордо.

— Ладно, — пробормотал он упавшим голосом. — Почем шампанское?

— А кто его знает.

— Ну, тогда — на бутылку.

— Чего захотели! Чтобы за жалкую бутылку игристого люди становились европейскими актерами!

— Хорошо. На пару.

— Наплевать. Идет!

Я с торжеством задержал его руку в своей. Она показалась мне необычайно холодной. Я видел, как он нервно схватился за бородку. Всю жизнь я не понимал скупцов!..

4

На другой день меня принял директор театра. Полнотелый, большой, в мельхиоровой седине, с золотой цепью на пикейном жилете — это был настоящий директор. Он узнал меня, потому что я должен был давно примелькаться ему, но он ждал, пока я пущусь в биографическую исповедь. Ему не было дела до моих симпатий в этой тяжелой войне, — как он заявил, — но само собою подразумевалось, что он, наравне со всеми немцами, рассчитывает на мою лояльность.

— Умеете ли вы петь? — легко перешел он к делу, минуя все обязательные разговоры о безвинности кайзера Вильгельма и о британском коварстве.

— Я знаю ноты, — ответил я.

— А голос?

— Я пел в хоре.

— Где?

— В школе.

— Что же у вас было — дискант или… что-нибудь еще?

— Бас, — сказал я, напрягая горло и сразу поперхнувшись.

— Приходите завтра на репетицию. Вас попробует капельмейстер.

Я откланялся, но он не дал мне уйти.

— Сколько вы хотите получить?

Я сказал, что мне надо существовать. Он назвал жалованье хориста. У меня екнуло сердце, но я только откашлялся погулче, как певцы, и политично выждал напутственных слов:

— Если вы годитесь, мы сойдемся.

На улице мне встретилась Лисси. Вечно веселая, она стукнула, меня в плечо.

— Ну, ты, послушай меня разок, мой милый. Он ангажировал тебя, наш старик, или нет?

Я был потрясен неожиданным «ты», оно свалилось на меня с неба.

— Откуда вы знаете?

— Однако ты, обезьяна, не притворяйся! Я узнала от химика о вашем идиотском пари и сегодня утром сказала директору, что ты придешь и что тебя надо принять, у тебя — райский тенор.

Я схватился за голову. Она хохотала, как в своих ролях субретки, широко скаля чистые зубы. Она уже считала меня своим, ласково нарекая панибратскими, глупыми прозвищами, которые были в ходу за кулисами.

— Милок, — сказала она под конец, — поверь, на сцене шагу нельзя ступить без протекции, и я решила тебе помочь. Когда ты обварганишь свое дело со стариком — приходи ко мне, я научу тебя гримироваться.

Она покровительственно распрощалась, а я побежал домой, не понимая, какие силы влекли меня над обновленными улицами.

Весь вечер я откашливался, пробовал голос, напевая черт знает что. Вкрадчиво во мне возникло чувство, что я прирожденный певец. Потом, осипнув, я страшно испугался за свое будущее. Квартирохозяйка изредка заглядывала в мою комнату под разными невинными предлогами. Наконец она не удержалась и, стоя в дверях, с необыкновенной деликатностью посоветовала:

— Может быть, вы приляжете? А я бы согрела вам немножко настоящего кофе…

Я понял, что она боялась за целость своей обстановки и, может быть, даже за свою жизнь. Но я не мог остановиться, я пел.

К вечеру у меня пропал голос. Я метался всю ночь и поутру, еще в постели, с боязнью взял невысокую ноту. Все стало ясно: у меня был, как угодно, порядочный бас. В голосе перекатывалась рокочущая хрипота, и, чем ниже я брал ноты, тем лучше шли мои дела.

Я полетел в театр.

В этот сезон великолепный Рихард Кваст, сманенный театром побогаче, покинул нашу оперетку. Музыканты, солисты и прежде всех сам директор чувствовали себя осиротелыми. За пультом сидел коротенький неуклюжий человечек по имени Зейферт. Он имел только один порок: ему, как дирижеру, не хватало двух его рук, и когда он подавал вступления инструментам и актерам, его корчило и ломало от усилий, глаза, рот, брови, кожа на затылке, плечи, локти наперебой торопились принять участие в этой музыкальной шутке военного времени. Он был профессиональным пианистом, наверное тапером, и когда приходилось разучивать с певцами партии, натуго вколачивая в уши новые мотивы, он показывал себе цену.

Я застал его за роялем. Вокруг стояли мои знакомцы — рыжая фон Сезмон, Лисси. Поодаль кучились хористы, выпячивая перед собою нотные листки.