Я был адъютантом Гитлера - [41]

Речь Гитлера давала понять, что он желал представить отчет о сделанном им за пять лет своего пребывания у власти, исполнившиеся 30 января 1938 г. Фюрер, как обычно, размахнулся очень широко и для доказательства подъема Германии с 1933 г. привел массу статистических данных. Когда же он дошел до перемен в верховном командовании вермахта и в главном командовании сухопутных войск, мне показалось досадным, что в качестве повода для прошений Бломберга и Фрича об отставке фюрер сослался на их состояние здоровья, как о том было официально объявлено 4 февраля в сообщениях печати. Среди присутствовавших в «Опере Кролля» не было, пожалуй, никого – ни депутата, ни дипломата, – кто бы не знал уже о закулисных причинах. Гитлер нашел дружественные слова для Польши, саркастические – для английской прессы, которая (как я имел возможность убедиться во время поездок в Мюнхен и на Оберзальцберг) в течение нескольких дней сообщала о кризисе Бломберг – Фрич весьма критически. Фюрер высказался и по австрийскому вопросу, упомянул об угнетении 10 миллионов немцев по ту сторону границ рейха, но поблагодарил Шушнига за его готовность сообща найти путь для смягчения напряженности в отношениях между обеими странами. Не имел ли он при этом в виду, что Шушниг возьмет на себя такую же роль в Австрии, какую в Германии сыграл Папен для прихода Гитлера к власти? Такое сравнение пришло мне на ум еще 12 февраля, когда я увидел Папена и Шушнига вместе в «Бергхофе».

Грандиозная по замыслу речь Гитлера вызвала эхо весьма различное. Основная масса народа отреагировала на нее одобрительно или же нейтрально, небольшая часть консервативного слоя была возмущена или подавлена словами о событиях, связанных с Бломбергом и Фричем. Такие же чувства испытывал и я сам. По сравнению с другими речами Гитлера, до или после, эта речь привычного восторга не вызвала. Вопреки партии и национал-социализму широкие массы народа в основе своей являлись консервативными. Только один лишь фюрер пользовался неограниченным доверием, был почитаем и любим. Но именно в те дни критика в адрес партийных функционеров, этих, как их называли, «маленьких гитлеров», впервые была перенесена и на него самого. Но новые события быстро вновь отвлекли общественное внимание.

Через три дня после речи Гитлера в рейхстаге Шушниг выступил перед австрийским парламентом. Из его слов было легко понять, что он еще отнюдь не убежден в разрядке отношений между Австрией и Германией. Но фюрер воспринял эту речь спокойно, почти не отреагировав на нее.

Мое здоровье за последние недели довольно сильно ухудшилось, врачи четкого диагноза никак поставить не могли и считали, что мне надо просто отдохнуть. Гитлер посоветовал мне обратиться к д-ру Мореллю. Я сделал это с отвращением, но был поражен, узнав его как врача совсем с другой, не известной мне стороны – его непривлекательная внешность меня уже не смущала. Верх взяло доверие к добросовестному и вдохновенному медику. Теперь я лучше смог понять то доверие, какое питал к нему фюрер. Никаких органических заболеваний Морелль у меня не обнаружил, недомогания мои объяснялись неврозами. Чтобы избавиться от них, сделал я вывод из его диагноза, мне следовало бы сменить профессию. Мне были вредны постоянные вечерние и ночные бдения в штабе Гитлера и волнения моей повседневной службы. По совету Морелля мне пришлось отправиться в санаторий.

Аншлюс Австрии

Во время пребывания в горном санатории в Оберсдорфе я как-то от политики отошел и событиями не очень интересовался. Из газет я узнал, что 9 марта Шушниг, находясь в Инсбруке, заявил о предстоящем в воскресенье, 13 марта, народном голосовании в Австрии. Принимать в нем участие имели право только австрийцы, достигшие 24-летнего возраста. Они должны были ответить «да» или «нет» на вопрос о независимости Австрии. Этот избирательный маневр показался мне довольно подозрительным, особенно из-за его срочного проведения. Но причин для беспокойства для себя лично я в этом не увидел.

Посреди ночи на 11 марта я неожиданно был разбужен посыльным из местного почтового отделения: меня срочно вызывали к междугородному телефону. Меня предупредили: звонок – из Имперской канцелярии. У аппарата оказался Путткамер: я должен немедленно вернуться в Берлин! Я принял это невсерьез и ответил: даже не подумаю! Мне были знакомы телефонные розыгрыши со стороны ночных гостей Гитлера, желающих повеселиться. Предполагая, что стал жертвой подобных забав, я отреагировал на слова Путткамера с раздражением. Но тот не отставал. Постепенно я заметил, что он просто в отчаянии от своей неспособности убедить меня. Под конец он заявил: посмотри газеты! Вот тогда я наконец-то понял, что этот ночной звонок связан с событиями в Австрии, и ответил: выезжаю немедленно.

11 марта рано утром я экспрессом выехал из Оберсдорфа в Берлин. Напротив меня в купе сидел статс-секретарь министерства внутренних дел д-р Вильгельм Штуккарт. Он меня не знал, а я с ним не заговаривал. Но тот факт, что он ехал в Берлин, указывал на предстоящие важные события. Во второй половине дня я прибыл в столицу и сразу же поехал в Имперскую канцелярию. Там было полно народа. Я должен был немедленно доложить о своем прибытии фюреру. Он встретил меня со смехом, рассказав присутствующим о ночном разговоре, о котором узнал от Путткамера, и даже отпустил по этому поводу пару шуток, очень мило сказав мне: «Вы должны завтра обязательно присутствовать при этом!».