«Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов - [40]

Шепчут листья на березах:

— Нехороший ты,

хмельной…

Я иду домой —

тверезых

обхожу стороной.

Пиво горькое на солоде —

затопило мой покой…

Все хорошие, веселые, —

один я плохой.

1935(?)

Люся (Отрывки из поэмы)

[113]

1

Отходит поезд

с грохотом и гулом —

известный ненавистник тишины,

уже на полках

чемодан с баулом

удобно, хорошо размещены.

И ничего на легком сердце, кроме

спокойствия.

Глаза печаль таят.

А на дощатом,

узеньком перроне

шеренгой провожатые стоят.

Жена беречь здоровье наказала,

дала фуфайку шерстяную,

плед…

Еще, наверно, не ушла с вокзала,

рукою машет полною вослед.

О, сборы и заботы о супруге —

я до сих пор, убейте, не пойму —

зачем фуфайки теплые на юге

и плед

в июле месяце

в Крыму?

Вот так всегда.

Терпите понемногу,

семейную цените дребедень —

пекут вам подорожники в дорогу,

которые засохнут через день.

И в результате просьбы, и указа,

и требований любящей жены —

набиты чемоданы до отказа,

вы чемоданами окружены.

Проклятье,

нетерпение,

истома…

Вы молча наблюдаете, дрожа,

перед отъездом забывая дома

любую половину багажа,

как поступил

герой поэмы этой,

ворчливо резюмируя: «Каюк!»

В защитное, военное одетый,

обычный путешественник на юг.

2

Он гимнастерку снял.

Тяжелой, сочной

была его суровая рука…

Он с проседью серебряной, височной,

но, видимо, не старше сорока.

Он успокоился.

Вагон качало.

Он расстегнул сорочку на груди,

и все увидели, что грудь курчава,

с боков побольше,

меньше посреди.

И в комнатке,

в купе четырехместном,

в табачном,

серо-крашеном дыму

он был, пожалуй,

самым интересным,

но это неизвестно почему.

Обыкновенны были все соседи,

включая всех —

и даму

и юнца,

в неторопливой длительной беседе,

которой ни начала, ни конца.

Юнец краснел.

Ему мешали руки.

Другой сосед раскладывал кровать.

А дама что ж?

Она уже со скуки

была с любым готова флиртовать.

Она и не умела быть иною,

все было так с девичества у ней:

и волосы, подкрашенные хною,

темнее у корней,

багровый рот.

………….

Как часто я

в вагонном коридоре,

порой ночами не смыкая глаз,

позабывал о радости и горе,

раскуривая трубку сотый раз.

Кто завтра мне — поэту и бродяге —

постель постелет,

приготовит чай?

В какой смешной

и новой передряге

придется очутиться невзначай?

В любом селенье,

на любом привале

каких мы только…

(легки дороги…..)

любили,

ревновали,

горевали,

лезгинку танцевали,

пировали,

араку пили,

ели шашлыки.

Вот полустанок.

Пролетая мимо,

я на секунду вижу вдалеке

бревенчатые избы,

клочья дыма

и девушку в малиновом платке.

Она рукою робкою махнула.

Быть может, мне…

……………

Погасла сразу лампочка ночная

и разбудила медленно одних,

другие спали, ничего не зная,

им снилась жизнь

далекая, иная…

Прошел по коридору проводник.

Военный, всполошенный шумом этим,

вскочил и вспомнил:

…поезд…

…еду в Крым…

Был у уборной в очереди третьим,

а потерпев немного, и вторым.

Тяжелым телом хвастаясь холеным,

он вымылся до пояса.

Потом

он вытерся везде одеколоном

и отполировал себя жгутом

из простыни сухой-сухой,

махровой,

минуты три,

а может, больше —

шесть…

И вышел замечательный,

здоровый,

блестели зубы,

захотелось есть.

О, ветчина, слезящаяся жирно,

уже тобой позавтракать пора,

на столике разложена обширно

телятина,

зернистая икра.

……………

……………

1936

Парашютист (Отрывок из поэмы «Люся»)

Ворча, машина вышла из ангара.

Чудовище, не торопясь, плыло.

Чуть красноватым,

словно от загара,

блестело занесенное крыло.

Гуляли ветры злобно и привольно,

и летчики нахмурились слегка.

Один сказал другому недовольно:

— Того гляди, надуют облака…

Другой сказал:

— Пожалуй, но едва ли…

Хотя и он уверен был в душе…

А на парашютиста надевали

два ранца с парашютами уже.

Два ранца, выверенных,

заряженных,

пригодных в положении любом…

Парашютист —

мохнатый медвежонок

в комбинезоне зимнем, голубом —

стоял, неловко растопыря руки,

казался незаметным,

небольшим,

позевывал и ежился от скуки,

спокоен,

равнодушен,

недвижим.

Взял карабин —

и по аэродрому

пошел к машине

прямо, не спеша.

Один из летчиков сказал другому

смешно и непонятно:

— Хороша…

Они молчали.

Редко, редко — слово.

Казалось, это — темная стена.

В ней — на груди комбрига Бережного,

переливаясь, рдели ордена.

Все разговоры ветром относило…

— Прыжок парашютиста…

— Затяжной…

— Семь тысяч метров, кажется…

— Красиво… —

услышал, улыбаясь, Бережной.

Но вдруг,

подобна яростной лавине,

пошла машина,

воя и гремя,

огромными моторами тремя,

по бетонированной луговине.

И не заметил устремленный глаз,

как от земли она оторвалась —

и выше, выше,

видно еле-еле,

как уходила птица напрямик —

на крыльях звезды алые горели,

легко,

не потухая ни на миг.

И ждали люди,

локтем чуя локоть —

соседа локоть…

Тишина была.

И ничего не видно,

только клекот

стального

разъяренного орла.

Проходит час,

а может быть, минута,

а может быть,

тяжелый долгий век,

и вот — момент

до бесконечья жуток —

летит, не раскрывая парашюта,

из облака на землю человек.

И смотрят все в смятенье и истоме,

смешав понятья слов и скоростей.

Еще секунда —

на аэродроме…

Сейчас, сейчас…

Но вдруг, переливая

цветами и заката и утра,

мелькнула в небе звездочка живая

и расцвела…

И крикнули — ура!

И страх ушел,

как будто вовсе не был,

и человек качался над тобой,

его берег

огромный купол неба,

оранжевый,

лиловый,

голубой.

И я повествованью не перечу,

когда скажу, что, задыхаясь, все

бежали с криком

храбрецу навстречу,

спеша через канавы и шоссе.