«Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов - [30]

о свином золотистом сале, —

как одно эти письма все.

Под одним существуя небом,

я читал, что в краю таком

мы до нового хлеба

с хлебом,

со свининою,

с молоком,

что битком набито в чулане…

Как у вас в Ленинграде живут?

Нас, конечно, односельчане

все зажиточными зовут.

Наше дело теперь простое —

ожидается урожай,

в гости пить молоко густое

обязательно приезжай…

И порадовался я с ними,

оглядел золотой простор,

и одно громадное имя

повторяю я с этих пор.

Упрекните меня в изъяне,

год от году

мы все смелей,

все мы гордые,

мы, крестьяне,

дети сельских учителей.

До тебя, моя молодая,

называя тебя родной,

мы дошли,

любя,

голодая,

слезы выплакав все до одной.

<1935>

«Яхта шла молодая, косая…»

Яхта шла молодая, косая,

серебристая вся от света —

гнутым парусом срезая

тонкий слой голубого ветра.

В ноздри дунул соленый запах —

пахло островом, морем, Лахтой…

На шести своих тонких лапах

шли шестерки вровень с яхтой.

Не хватало весел и лодок —

с вышек прыгали прямо в воду,

острой ласточкой пролетая

над зелеными островами,

и дрожала вода золотая,

вся исколотая прыгунами.

Задыхаясь и завывая,

к стадиону летели трамваи,

все от фабрик и от заводов

к стадиону, где легкий отдых.

К стадиону, где каждый стайер.

Каждый спринтер — литейщик, слесарь.

Пролетает, как в птичьей стае,

своего не чувствуя веса.

И трамваи у стадиона

встанут враз.

Их трясет лихорадка.

Их маршруты: Труд — Оборона, —

наверху обозначены кратко.

Мы маршрут и без этого знали,

мы сдаем нашей силы пробу,

и прибывшие парни сняли

заводскую, черную робу.

Вот вам классовый ветра анализ,

наша легкая сила живая,

снова девушки засмеялись,

рыбьей стайкою проплывая.

Солнце пышет веселым жаром,

покрывая плечи загаром,

похваляясь плеч желтизною

(то ли будет через неделю),

я почувствую, что весною

года на три я молодею.

Пойте песню.

Она простая.

Пойте хором и под гитару.

Пусть идет она, вырастая,

к стадиону,

к реке,

к загару.

Пусть поет ее, проплывая

мимо берега,

мимо парка,

вся скользящая,

вся живая,

вся оранжевая байдарка.

<1935>

«Спичка отгорела и погасла…»

Спичка отгорела и погасла —

Мы не прикурили от нее,

А луна — сияющее масло —

Уходила тихо в бытие.

И тогда, протягивая руку,

Думая о бедном, о своем,

Полюбил я горькую разлуку,

Без которой мы не проживем.

Будем помнить грохот на вокзале,

Беспокойный,

Тягостный вокзал,

Что сказали,

Что не досказали,

Потому что поезд побежал.

Все уедем в пропасть голубую,

Скажут будущие: молод был,

Девушку веселую, любую,

Как реку весеннюю любил…

Унесет она

И укачает,

И у ней ни ярости, ни зла,

А впадая в океан, не чает,

Что меня с собою унесла.

Вот и все.

Когда вы уезжали,

Я подумал,

Только не сказал,

О реке подумал,

О вокзале,

О земле, похожей на вокзал.

<1935>

У меня была невеста

У меня была невеста,

Белокрылая жена.

К сожаленью, неизвестно,

Где скитается она:

То ли в море,

То ли в поле,

То ли в боевом дыму, —

Ничего не знаю боле

И тоскую потому.

Ты кого нашла, невеста,

Песней чистою звеня,

Задушевная, заместо

Невеселого меня?

Ты кого поцеловала

У Дуная,

У Оки,

У причала,

У обвала,

У обрыва,

У реки?

Он какого будет роста,

Сколько лет ему весной,

Подойдет ли прямо, просто

Поздороваться со мной!

Подойдет —

Тогда, конечно,

Получай, дружок, зарок:

Я скажу чистосердечно,

Чтобы он тебя берег,

Чтобы ты не знала горя,

Альпинистка — на горе,

Комсомолка — где-то в море

Или, может, в Бухаре.

<1935>

Сын

Только голос вечером услышал,

молодой, веселый, золотой,

ошалелый, выбежал — не вышел —

побежал за песенкой за той.

Тосковать, любимая, не стану —

до чего кокетливая ты,

босоногая,

по сарафану

красным нарисованы цветы.

Я и сам одетый был фасонно:

галифе парадные,

ремни,

я начистил сапоги до звона,

новые,

шевровые они.

Ну, гуляли…

Ну, поговорили, —

по реке темнее и темней, —

и уху на первое варили

мы из красноперых окуней.

Я от вас, товарищей, не скрою:

нет вкусней по родине по всей

жаренных в сметане —

на второе —

неуклюжих, пышных карасей.

Я тогда у этого привала

подарил на платье кумачу.

И на третье так поцеловала —

никаких компотов не хочу.

Остальное молодым известно,

это было ночью, на реке,

птицы говорили интересно

на своем забавном языке.

Скоро он заплачет, милый, звонко,

падая в пушистую траву.

Будет он похожий на соменка,

я его Семеном назову.

Попрошу чужим не прикасаться,

побраню его и похвалю,

выращу здорового красавца,

в летчики его определю.

Постарею, может, поседею,

упаду в тяжелый, вечный сон,

но надежду все-таки имею,

что меня не позабудет он.

<1935>

Скала «Пронеси, Господи»

С печалью глубокой,

с одышкой,

с трудом

историю эту начну я,

как в камне отвесном,

от горя седом,

дорогу рубили вручную[86].

Висели на люльках,

вгрызаясь в гранит[87],

ступеньку ноге вырубая.

Под ними могила

ревет и гремит,

и манит,

и тьма голубая.

Срывались и падали —

смерть горяча,

секундою жизнь пролетела.

И долго ворчала вода, волоча

о камни разбитое тело…

Никто не поможет,

ничто не спасет,

и страшно и холодно им там,

и пляшет

и к Черному морю несет

река сумасшедшая — Мзымта[88].

На место убитого

встанет другой —

их много, голодных, на свете,

за хлеба кусок,

за короткий покой —

за то, чтоб не плакали дети.

Судьба — до чего же нехороша…

Откуда они? — спроси их, —

ответят вполголоса, тяжко дыша:

с Украины,

из России…

Армяне и турки[89],

и все, как один —

различья искать не стану, —

что этот старик с украинских равнин,