Я буду всегда с тобой - [14]

Далее пошли награждения.

Рза сидел в третьем ряду с краю, справа от него тянулся лицом к президиуму Еремей Евгеньевич Ливенштольц, разгорячённый праздничной атмосферой и весёлым спиртовым духом, витающим над головами собравшихся (сам Ливенштольц не пил). Насчёт спирта дал отмашку Казорин, в такой день не грех и поблагодушествовать. Даже ненцам, присутствовавшим на празднике, включая детвору и подростков, отпущено было с базы по сто граммов казённого первача. Последнее было данью благому жесту Степана Дмитриевича, уберёгшего замначдома от неминуемого поражения и позора.

Рза был трезв, выпивал он редко, только если требовал организм. Выданный паёк алкоголя он отдал инвалиду Трошину, тому было и полезнее, и нужнее. Трошин помогал ему с деревом, приносил в мастерскую пла́вник, который шёл на небольшую скульптуру, вставки, ну и на запретное отопление.

Слушал Рза внимательно и серьёзно, даже те казённые фразы, без которых не могло обойтись ни одно торжественное собрание. К войне он относился двояко. Принимая войну как данность, он считал её изъяном природы – человеческой, никакой другой.

Когда гремела Первая мировая – Рза работал тогда в Москве в польском челюстном лазарете, делал снимки в рентгенолаборатории и каучуковые носы для раненых, – он частенько задумывался над смыслом тех событий, что охватили мир.

Какая-то она была ни о чём, та Первая мировая война. Братство славян… Николай Второй, зачитывающий с балкона дворца манифест о вступлении России в войну… Патриотическая демонстрация на Дворцовой площади… Хоругви… «Боже царя храни…» Поезда, отбывающие с Николаевского вокзала под музыку полковых оркестров…

Рза с тоской рассматривал фотографии, печатавшиеся тогда в газетах, – окопы, артиллерийское орудие на тракторной тяге, вязнущее в дорожной грязи, ложная пушка – ствол дерева на подпорках с единственным колесом от телеги и солдатом, приставленным её охранять, полевые лазареты со скучающими рядами раненых, унтер-офицер, фальшиво отплясывающий кавказский танец с шашкой в одной руке, кинжалом в другой и с бутылкой шампанского на стриженой голове, – смертная вселенская скука, вот что навевало всё это.

Если нынешняя война была взаправду патриотической и народной, то есть войной с врагом, посягнувшим на дом, на родину, то та была нечто выдуманное, расплывчатое, навязанное извне, с летающей в пыли недотыкомкой. Нечто серое, будто мышь в шинели.

То, что нет никакой романтики во всех этих регулярных бойнях, которые устраивают народы своим инакоговорящим соседям, – в этом Рза убедился просто. Году в пятнадцатом, зимой, в январе, в лазарет привезли солдатика, совсем юного, вчерашнего гимназиста. Солдатику оторвало нос, и юноша этим сильно мучился. Но не как другие, не потому, что лишится благоволения барышень, он мучился по другой причине. Юноша мечтал стать героем, открыто, лицом к лицу биться за славянское братство с предательницей кайзеровской Германией, а без носа – какое «лицом к лицу», без носа и героев-то не бывает. Рза сделал ему нос, нос понравился – каучуковый, но с виду как натуральный. Наш герой расправил плечи, заулыбался, вновь стал чувствовать себя героем и патриотом. Но раз вышел наш герой на прогулку, под Крещенье, когда самый мороз. На морозе лицо его раскраснелось, только нос остался белым, как кочерыжка. И когда он углядел это в зеркале, сорвал нос, выкинул его вон и гонялся по лазарету за муляжистом, грозясь убить его, дьяволово отродье. Но в результате убил себя. Пустил себе пулю в рот, не вынеся душевных переживаний.

Работа войны простая – удобрять землю кровью и перегноем из мёртвых тел. Иное дело человек на войне. Долг требует отречения от морали. «Если ты убил одного немца, убей другого – нет для нас ничего веселее немецких трупов», – взывал к защитникам родины военный журналист Эренбург, роман которого про Хулио Хуренито Рза читал в Париже в двадцать пятом году в знаменитом кафе «Ротонда». Кстати, сам Эренбург тогда же ему эту книжку и подарил, даже написал на титуле какую-то весёлую глупость, что-то про любовь к жизни и особенно к хорошеньким парижанкам.

Понятно, злом отвечать на зло в условиях военного времени, тем более что мы априори сторона правая, считается в порядке вещей. Сами немцы принуждают нас к этому, наставляя своих солдат: «Для твоей личной славы ты должен убить ровно сто русских… Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девушка или мальчик…»

Эренбург с его «весёлыми трупами» просто ангел по сравнению с такими зверовидными наставлениями.

Между тем на сцене под портретом верховного продолжалось праздничное камлание. На трибунке, обшитой красным, сыпал цифрами председатель окружного потребсоюза товарищ Цорь.

– …Сдали в фонд главного командования облигаций на сумму пятьсот десять тысяч рублей и триста двенадцать тысяч сто двадцать четыре рубля наличными… восемнадцать тысяч тонн рыбы, консервов рыбных двенадцать тысяч восемьсот одиннадцать тонн… в фонд Красной армии оленьего мяса двадцать четыре тысячи тонн ровно… меха в фонд обороны на сумму полтора миллиона двести тысяч рублей…