Я – Беглый - [14]

Из его стихов я совсем ничего не помню наизусть. Все они исчезли. Да, именно исчезли. Их больше нет. В литературной вечности они конечно живут. Но мне, здесь, от этого не легче. Вот крутится в голове сейчас:

Рыбки в банке на окне

При ликующей луне

Всё мечтают об озерах…

Пока я к нему ехал, в голове у меня складывались какие-то строчки. И едва усевшись за его захламленный стол, и выставив выпивку, я прочёл ему:

Голос Бога звучит, как стальная струна,

Слово Божие остро, как нож.

И ножом тем искромсана наша страна,

И на карте её не найдёшь.

Зря князья собирали под мощную длань

Мир нетвёрдый и скользкий, как ртуть —

И балтийскую ясную синь — Колывань,

И кипчаков, и угров, и жмудь.

Зря их добрые кони топтали траву

По степи за Великой Рекой.

И теперь я не ведаю, где я живу,

И не ведаю, кто я такой.

И в угаре московского мутного дня

Стал я слабым и глупым, как шут:

Не по-русски на рынке окликнут меня,

Не по-русски меня назовут!

Он слушал. Потом выпил водки и заплакал. И так мы с ним пили и говорили о судьбе нашей родины. И чем больше пили, тем чаще разговор заходил о проклятых Протоколах Сионских Мудрецов, о крови христианских младенцев, о еврейском заговоре, и о том, что Ельцин — еврей. Пили водку и бранились. Пока он не уснул.

Тогда я ещё полстакана выпил и написал ещё два стихотворения. И оставил эти два листка на столе, а сам ушёл. Вот что там было.

Приходи ко мне снова, разграбить мой дом.

На пороге я встречу тебя с топором.

И пред Богом я насмерть, клянусь, постою

За еврейскую вечную нашу семью,

За еврейское вечное небо

И за корку еврейского хлеба.

За столетье по локти ты в братской крови,

И в подельники больше меня не зови.

Я не стану на совесть грехи твои брать,

И не стану я сопли твои утирать,

И срамным твоим матом божиться,

И в могилу с тобою ложиться.

Только Бог нас рассудит. Он знает вину,

Кто с блядями паскудными пропил страну

Кто растлил безобразно своих сыновей,

Кто глумился, как пёс над святыней своей.

Это вы здесь чертей вызывали!

Это вы здесь Христа продавали!

Ваша страсть, ваша мука во мгле мировой,

И расплата над вашей хмельной головой!

И второе стихотворение:

Вот я песенку, братец, тебе пропою:

Как бы ни было в сердце темно,

Чтоб за деньги ты бабу не продал свою,

Чтоб любовь не сменял на вино.

Что прошло — пусть о том не болит голова,

И что пропил — на то наплевать.

Ведь слезам не поверит столица-Москва,

Наша строгая родина-мать.

Пусть она не поверит и пусть не простит,

Пусть она ничего не поймёт.

В тёмном небе над крышами ангел летит

И во мраке он Бога зовёт.

Он мечом рассекает кромешную тьму,

Собирая небесную рать…

А как жить тут, я, братец, и сам не пойму,

И не знаю, как тут умирать.

Я не знаю, что делать с тобой и с собой.

Страшно русская ночь глубока!

Ночью белые крылья шумят над Москвой,

А к рассвету — в крови облака…

И ещё на каком-то клочке бумаги я написал: «Сергей, прости меня, ради Бога!» Так мы прощались друг с другом, и с Россией, и с Москвой. А, пожалуй, что и с самой жизнью нашей.

* * *

Мой покойный отчим отсидел в общей сложности 13 лет. Он был родом из Петропавловска-Казахстанского.

Ещё совсем молодым он попал в банду, которая грабила товарные поезда. Они как-то забирались в вагон и потом на ходу в удобный момент, выпрыгивали с товаром из вагона. За это он получил три года. Это были пятидесятые, и я много слышал от него о «сучьей войне», которая шла прямо у него на глазах. Воры в законе не признали тех своих, кто вернулся с фронта, потому что война, по их мнению, была та же работа, а воровской закон работать запрещал, где бы то ни было. Была ужасная резня. Об этом много у Шаламова.

Когда отчим, звали его Иван, освободился, он сразу уехал в Одессу и каким-то чудом сдал экзамены на биофак Университета. Сдал всё на отлично. И только после этого показал в Приёмной комиссии свои документы. Его вызвал ректор для серьёзного разговора, потому что он сдавал очень хорошо, и кто-то из профессуры им заинтересовался.

— Послушайте, вы мне можете дать честное слово, что не станете больше воровать никогда?

— Могу, — сказал Иван. — Даю честное слово.

И он сдержал слово. На втором курсе его арестовали за участие в издании и распространении студенческой неомарксистской газеты. Он получил шесть лет. Потом ему ещё добавили «лагерный срок» — четыре года за то, что он ударил зам. начальника лагеря по политработе, то есть самого грозного кума.

О моём отчиме можно написать не роман, а целую эпопею. Это он, например, передал на волю роман Синявского «Голос из хора». Интересно, как он выносил его за пределы зоны. Листки из папиросной бумаги заворачивали в целлофан и заталкивали ему в прямую кишку.

Когда уже в перестройку Синявский приехал в Москву, Иван побрился, протрезвился (он последние годы очень сильно пил) и сидел целый день у телефона.

— Сейчас он позвонит, — но Синявский не позвонил.

Вечером включили телевизор. Синявский давал интервью.

— Мишка, — сказал мне Иван. — Сбегай…

— Слышь, Вань, да может он ещё завтра позвонит.

— Нет, Миш, он никогда не позвонит.

Однажды я из любопытства прочёл ему небольшой отрывок из «Острова Сокровищ», где Сильвер, получив «чёрную метку», разговаривает со своими пиратами.